АlshBetta - Мужчина без чести [СИ]

А Эдвард не знает, в состоянии ли эту реакцию дать.

— Альцгеймер?..

— Если есть другое название, и ты хочешь его услышать, я его не знаю, — пытается шутить. Карлайл. Шутить?..

— Подожди… но это же не точно, — Эдвард хмурится, пытаясь как-то сопоставить услышанное со здравым смыслом, — он ведь не сказал, что так оно и есть?

Как плохой спектакль. Как гребаная сказка с ненужными персонажами и неправильным финалом. Нет настоящего, нет правды. Это все для смеху или для слез. Так, чтобы запомнилось…

Это его месть — за ожидания, за надежды, не воплотившиеся. Сейчас Карлайл закатит глаза, сожмет губы и, толкнув сына в плечо, убедит в своем черном чувстве юмора. Сейчас-сейчас…

Однако Каллен-старший молчит. Рушатся последние надежды…

— Эдвард, — Карлайл качает головой на его метания, серьезно посмотрев на сына и вдребезги разбивая наспех сооруженные теории, — не порти моего нового впечатления о тебе. Отрицание — не лучший вариант.

Мужчина до крови прикусывает губу, но обидеться не в состоянии. Не может сейчас.

Вместо этого, удивляя себя, Карлайла и, наверное, большинство безмолвных деревьев вокруг, впервые за долгое время, не до конца отдавая себе отчет в происходящем, слившемся в пеструю и быстротечную струю, разбивающую на части сознание, обнимает отца. Крепко и отчаянно. Будто бы от силы этих объятий что-то зависит.

Сжав губы, сдерживается, осознавая, что такого поведения Каллен-старший не оценит. Но отпустить его не может. Не хочет. Не станет.

Ни сейчас, ни потом.

— Нет… — бормочет, скатившись до постыдного детского тона.

Как по щелчку, как по сигналу, одни мысли меркнут, а другие возрождаются из пепла, появляясь на арене. И точно так — с чувствами. Смешанными, непонятным, но сильными. Очень сильными. И все они, как одно, главное, вспарывают кожу. Ощутимо ранят. Снова. Сильнее, чем когда-либо прежде.

— Эдвард, — предупреждающе зовет отец. Напрягается.

— Нет! — яростно, хоть и шепотом, выплевывает тот. И смаргивает пекучие слезы, послав куда подальше запрет на них.

Жизнь быстротечна, жизнь — непредсказуема. Один день может перевернуть все с ног на голову и огорошить невероятным фактом. Болезненным. Упрямым. Немыслимым. Теперь все это окончательно доказано.

«За жизнь платят смертью» — но не в прямом же смысле! Но не так же!

Кажется, понимает и Карлайл. По крайней мере, тоже себя отпускает. Сдается. Неожиданно, но сдается. Тоже сдается. И тоже обнимает сына. И тоже крепко.

— Я горжусь тобой, — сдавленно произносит, наверняка так же, как и Эдвард, сдерживая глупые слезы, — не глядя на все это вокруг. Я тобой горжусь, Эдвард!

Ну, вот они, те слова. Те самые, в которых любовь и признание, родительская гордость и уважение, доверие. Те, в которых нет ни капли фальши или притворств, которые чисты, как снежинки под ногами.

Они звучат — здесь, для него, от Карлайла. От самого Карлайла. В реальности.

И он не сомневается в них, не издевается, не шутит. Говорит от сердца.

Только вот незадача: чтобы услышать подобное, понадобилось тридцать лет воинственного молчания и одна неизлечимая болезнь…

Эдвард глубоко вздыхает, прикрывая глаза. И шепчет, крепче обхватив мужчину:

— Спасибо, папа…

Получасом позже, как обещали, они оба вернутся в дом. И оба, сидя друг напротив друга, будут пить чай с пирогом Эсми, обсуждая какие-то мелочи. Узнанная на улице правда покажется сном. Чаепитие — реальностью. И дом — просто домом. Родным и теплым.

Эдвард будет смотреть на мать, которая, по уверению Карлайла, и заставила его признаться в диагнозе сыну. Смотреть, как умело она наслаждается оставшимися им с мужем днями, и поражаться ее стойкости, выдержке и любви.

А еще будет смотреть на Беллу. На то, как она легонько пожимает его руку и как улыбается. Сочувствующе, с любовью. Она знает. Ну конечно же знает — отсюда и разговор в машине, отсюда и поддержка во время ужина. Они все, кроме него, знали.

…А ночью, уже после окончания ужина и возвращения домой, где по стенам то и дело пробегают отблески фар поздних машин, Эдвард, не глядя на двойную дозу успокоительного, будет кричать во сне, сдирая кулаками простыни с матраса.

И Белла, конечно же, будет рядом.

— Любимый, любимый, — шепчет, целуя мокрые щеки и вынуждая проснуться, — хороший мой, не надо… все, все прошло. Я здесь.

Наивно думает, что причина опять Пиджак. Что только в Пиджаке дело…

Ошибается.

Задохнувшись, Эдвард вздрагивает, что есть мочи прижимая жену к себе. Сворачиваясь вокруг нее клубком, соединяясь с ней каждой клеточкой тела. Как в первую ночь.

— Что же я наделал?.. — шепчет, подавляя всхлипы.

— Ты ничего не сделал, — мягко уверяет она, накрывая его одеялом, — ты ни причем, это не твоя вина.

— Я не говорил ему… я вел себя…

Ненадолго замолкает, пытаясь вникнуть… и вот теперь понимает, что о Карлайле. Снова, как и на ужине, выпускает наружу свое сострадание.

— Эдвард, ты его любишь. Он знает.

— Нет… он думает… он понимает, что я…

— Любишь, — не принимая отказов, повторяет Белла. Снова целует мужчину, только ощутимее, — конечно же любишь. Мистер Каллен знает. Тише.

— Это несправедливо. Он не заслужил!

— Да, милый, я знаю, — она тяжело вздыхает, погладив его по волосам, как ребенка, — мне жаль… мне очень жаль…

— И я все это время, все эти недели, годы… — Эдвард зажмуривается от ярости. И к себе, и к отцу. Всепоглощающей.

— Время еще не вышло, — утешающе шепчет девушка, наклоняясь немного вперед и создавая волосами завесу, окружающую Эдварда теплой темнотой и приятным запахом, — у вас оно еще есть. Еще много.

— Нет! Нет его, этого гребаного времени!

Как несколько ночей назад, как и много дней назад, Эдвард плачет. Безостановочно и горько. Чуть ли не с воем. А Белла так же сидит рядом, гладя его волосы и стирая слезы. Время от времени что-то говорит, время от времени крепко обнимает.

Любит — доказывает, показывает. И не бросит. Ни за что. Принимает то, что остановиться сейчас Эдвард, не глядя на все желание оградить ее от вида таких истерик, не в состоянии. И уверяет на его несмелые мольбы, что ничего больше с ней не случится. Что переживет. Они оба.

В конце концов, Эдвард прекращает говорить. Вслушивается в тишину, перебирает свои мысли, оценивает поведение и случившееся… весь этот день. Проникается им.

Произносит следующую фразу лишь после двадцати минут тишины. Произносит, решив, что для Беллы достаточно его немужского поведения, а для Карлайла — его жалости. Ни то, ни другое делу не поможет.

— Он гордится мной, — шмыгнув носом, заявляет Эдвард.

— Конечно, это очевидно, — поспешно соглашается Белла.

— Теперь я знаю, — Каллен расправляет плечи и медленно садится на кровати, прекращая до синяков сжимать руки жены, — и знаю, что буду делать.