АlshBetta - Мужчина без чести [СИ]

Она выжидающе смотрит на него снизу вверх. Полулежит, готовая, если что, тут же вернуть к себе в объятья, и слушает.

Маленькая, красивая, любимая и драгоценная. Его драгоценная Белла. Мать его драгоценного… Комочка.

«Чтобы твоя жена всегда могла найти в тебе поддержку и утешение, как твоя мать во мне…» — и она сможет. Он обещает ему. Сможет.

— Я покажу, что это не зря, — тихо шепчет Эдвард, напитываясь решимостью, поступающей из ниоткуда, — что он не зря это сказал.

И, дождавшись, пока жена снова его обнимет, уже сев, уже сам после некоторой паузы целует ее макушку.

План-решение — то самое, что искал так долго и похожее на то, что вырисовывал на бумаге целый рабочий день — выкристаллизовывается в голове. Становится четким, ясным и понятным — как и полагается. Наполняет собой все сознание.

Ради Беллы, без которой не может жить, ради Сероглазика, который призван стать вторым самым значимым для него человеком на свете, ради Эсми, столько времени бывшей лучшей женщиной в его жизни, ради… отца — прекратить поощрять жалость в себе к случившемуся восемнадцатого ноября. Прекратить (или хотя бы попытаться прекратить!) давать сознанию возможность проигрывать это снова, доводить до кошмаров, портить жизнь.

Психолог, психиатр? Какая там была бумажка, какой телефон?

К черту! Кого угодно. Ради них. Ради них всех!

Черный Пиджак будет его частью все оставшееся существование, но это не значит, что он помешает ему свою жизнь прожить так, как он сам пожелает. И как надо для тех, кого он любит.

Эдвард как никогда уверен, что справится. Как никогда честен с собой. Как никогда решителен.

Этой ночью, держа в объятьях Беллу, он снова становится мужчиной.

Тем самым, какой, как считал, был безвозвратно уничтожен в декабре две тысячи тринадцатого года…

— Anthurium blühen, Isabella, — горячо шепчет он, прикрыв глаза, — Ich verspreche [1] Антуриум будет цвести, Изабелла. Я тебе обещаю. .

Эдвард спит. Спит, повернувшись на спину и немного повернув голову, держа в объятьях жену, устроившуюся у его правого бока. Ее пижама, сменившая халаты и ночнушки, — шелковая — мягкая и очень приятная на ощупь. А еще она розовая.

Эдвард спит, наслаждаясь тишиной вокруг, теплой темнотой, осознанием еще с вечера, что завтра — уже сегодня — суббота, а значит, ничего не нужно будет делать и никто не заставит провести этот день где бы то ни было, кроме как здесь, внутри чудесной небольшой квартирки.

Эдвард спит. Дышит размеренно, ровно и спокойно, так, как когда-то было лишь в мечтаниях. И не боится, проснувшись, обнаружить простыни мокрыми, а подушки — смятыми. И теперь, когда он открывает глаза, Белла не напугана и не плачет. Она улыбается ему, легонько чмокнув в губы, и шепчет: «Доброе утро». Ей не надо больше часами вырывать его из кошмаров и удерживать на поверхности, рядом с собой. Антуриум сам справляется. Антуриум теперь больше, чем просто цветок…

Но утреннюю идиллию, закрывшую собой всех ее обитателей от любых вещей, не называемых счастливыми, кое-что все-таки в состоянии разрушить. Кое-что в состоянии прервать мягкий, теплый, безопасный и такой желанный сон — тихонький шорох (на закуску), обиженное на невнимательность хныканье (на основное блюдо) и, конечно же, непревзойденный громкий вопль, извещающий о том, что терпение закончилось (на десерт).

Эдвард открывает глаза на две секунды позже Беллы. Слышит ее тихонькую усмешку, предвещающую подъем.

— Опять рассветы, мистер Каллен…

Эдвард хмыкает, немного потянувшись.

— У нас, кажется, появился ценитель прекрасного.

Белла смеется. Ее голос сонный, ее руки, гладящие его по плечу, слабые после недавнего блаженного расслабления и глаза — от постоянного недосыпа — с синеватыми отметинами, но девушку ни одно из этих обстоятельств нисколько не волнует. Она, наверное, единственная мать на свете, которая никогда не пожалуется, что не выспалась…

— Пойду, удовлетворю требование, — выпутываясь из-под одеяла и покидая объятья мужа, заявляет миссис Каллен.

Но мужчина, в последний момент передумав, удерживает ее на месте.

— Сегодня моя очередь, — объявляет он и, ловко поднявшись, оглядывается на Беллу. Даже в темноте видно, как она улыбается.

В комнате — их спальне, выходящей балконом на восток, — лучше всего видно, как встает солнце. Большой огненный шар, медленно поднимающийся из-за крон высоких деревьев над парком — теперь он совсем рядом с их новым жилищем, — окрашивает небо в светло-розовый цвет, дополняя его мазками желтого и белого. Картина на зависть любому художнику. Конечно, хочется посмотреть. Конечно, требование оправдано.

Сиреневая кроватка с невесомым балдахином (Белла почему-то, завидев ее в магазине, твердо решила выбрать именно эту) стоит возле северной стены. Рядом, на пеленальном столике сложены памперсы, соски, присыпки, игрушки… Эдвард ловит себя на мысли, что ждет не дождется, когда начнет спотыкаться об них по всей квартире.

Ну, а сегодня, решив больше не играть с огнем и не вынуждать ребенка закричать еще раз, наклоняется к кроватке, отодвигая газовую ткань.

— Доброе утро, Сероглазик, — улыбается он, глядя на крохотное, обиженно надувшее губки создание. В своей зеленой пижамке с медвежатами, поедающими мед, оно выглядит потрясающе красивым.

— Дело точно в рассветах или все же в памперсах? — сам с собой рассуждает мужчина, притягивая к себе любимый взгляд. — Стоит проверить.

И ловко, с настоящим умением, которое освоил куда быстрее, чем казалось сначала, забирает Сероглазика на руки.

На процедуру проверки сухости пеленок новоиспеченный член семьи Калленов отвечает праведным возмущенным криком. Недоверие поражает.

— Ладно-ладно, принцесса, — Эдвард закатывает глаза, прижимая дочь к себе покрепче и устраивая на руках так, как она любит, полусидя, — значит, дело действительно в рассвете.

Подмигнув Белле, мужчина идет к балкону, осторожно переступая через бровку, ведущую на него. Подходит к немного приоткрытому окошку. Открывает его шире.

На фарфором лице дочки сразу же, как по команде, появляется улыбка. Доверчиво, как и мама, прильнув к нему, она с восторгом смотрит на плывущие мимо облака и теплое-теплое, не глядя на то, что осеннее, солнце.

Эдвард откровенно наслаждается моментом. Каждый раз, укладывая малышку в кроватку, он думает, что завтра все будет немного иначе, с меньшим восторгом, с меньшим нетерпением, что ли… к роли родителей, говорят, быстро привыкаешь. И нет того трепета, как впервые. Не будет.

Однако, опровергая глупую теорию, Каллен ощущает его каждый раз, постоянно. И утром, и днем, и вечером, и в течение ночи, когда нужно. В этот день, когда она родилась, четырнадцатого июня, он готов был в самом прямом смысле «закатить пир на весь мир». Более счастливым человеком мистер Каллен еще себя не чувствовал и каждый раз, когда вспоминал тот день в ванной, когда отказался от ребенка своим «не хочу детей», готов был собственными же руками себя придушить. Жуткое святотатство в этих словах. Жуткая по размерам жестокость…