Валентин Блакит - Возвращение на Сааремаа

- Слыхивал, слыхивал... - изучающе, с легкой доброже­лательной улыбкой посмотрел белогвардеец. - Слушаю вас, молодой человек...

- Мой солдат совершил тяжкий проступок - украл у вас... - показал на свертки. - Возвращаю и прошу прощения. Заверяю: подобных позорных фактов больше не будет. Еще раз прошу прощения...

В выцветших глазах дедка мелькнуло удивление, перехо­дящее в живой интерес. Хитровато спросил:

- Разрешите вопрос?

- Пожалуйста...

- Скажите, будьте добры, а почему пришли извиняться вы, а не тот солдат?

- Я, как командир, в равной степени несу ответственность за поступки подчиненных. А солдат будет строго нака­зан...

- Хм... - улыбнулся в усы белогвардеец, явно удовлетворенный ответом. - А солдата наказывать не стоит. Я прощаю егл. Больше, чем вы его наказали, не накажете. Я наблюдал я окно. Для вашего солдата это была нравственная Голгофа. Уж этого достаточно.- Поступим в полном соответствии с воинским уставом, - ответил сухо, подумав: не хватало еще, чтобы учил недобитый белогвардеец!

- Дело ваше... - спокойно и по-прежнему доброжельтелъно молвил дедок. - И бог вам в помощь в искоренения всего неблаговидного, позорящего честь российской армии.

- Советской! - поправил, подумав: а на «советская»» ишь, язык не поворачивается!

- А это все равно, - парировал белогвардеец.

Не было никакого желания вступать в полемику, объяснять, что российская и советская - принципиально разные вещи. Настраивал себя как можно быстрее распрощаться и уйти, однако что-то, - может, простое любопытство повнимательнее рассмотреть вблизи живого «мамонта» белогвардейщины, совсем уже не страшного классового врага, удерживало сделать решительный шаг. Будто догадываясь о его сомнениях, дедок искренне и прочувствованно сказал:

- Порадовали вы, молодой человек, старого русского солдата и патриота. Благодарствую за это. Порадовали и обнадежили. Мягко говоря, стыдно было многие годы за представителей российской армии. Нашими чисто русскими идиотскими привычками соваться в чужой монастырь со своим уставом, гадить, тащить что плохо лежит... - Белогвардеец, видимо, заметил в его, Бакульчика, глазах решительное несогласие, усмехнулся понимающе, уточнил: - Вы, конечно, не знаете, но еще пятъ-десять лет назад не знали ни о замках, ни о засовах. Научили. Вы понимаете, кто... Восхищения, понятно, такое миссионерство у местного населения на вызывало и не вызывает. Вот... Вы и представления не имеете, какое здесь пиво варили. Божественный напиток! Поверьте, в этом я знаю толк. Ну, приди, пей, сколько влезет, даже без спроса, хотя это и постыдно. Но зачем, какой смысл бочки, в коих варят это пиво, разбивать? Забавы ради или просто нагадить? И вот в деревне ни одной не осталось, а новые сделать некому. Исчез старый промысел, угасла традиция. Не может это нравиться местному населению...

Разговор стал приобретать нежелательный, даже опасный поворот - крыть нечем. Если бы это говорил кто-нибудь другой, не белогвардеец, готов под каждым словом подписаться. Но соглашаться с классовым врагом - это уж слишком. И возразить нечего. Нет, лучше не впутываться в сомнительный разговор. Сказал сухо:

- Простите, но у меня дела по служое. Еще раз прошу прощения. Будьте здоровы!

- И вам всяческих успехов. Бог нам в помощь! Честь имею! Это белогвардейское «честь имею» аж передернуло. Да-а, сколько волка ни корми, а сущность остается. Честь ииею... А где было ваша честь, когда душили голодом, войной, террором первую в мире молодую страну рабочих и крестьян?

Встреча и разговор с белогвардейцем весь день не выходили из головы. Странный разговор. Был недоволен собой, съедала досада, что недостаточно четко и внятно излагал свою идейную позицию, не смог дать достойную отповедь классовому противнику. Вновь и вновь возвращался к нюансам беседы, размышлял, анализировал и не находил убедительных аргументов. Душой овладел непонятный разлад. С одной стороны, дедок как дедок, безобидный, на матерого классового врага, даже при всех натяжках, не тянет. К нему, коммунисту, отнесся без всякой враждебности, с понимани­ем, даже, кажется, с симпатией. И рассуждает здраво, более того - многие суждения совпадают с его, коммуниста, пред­ставлениями и убеждениями, но, с другой стороны, именно это и настораживало, вызывало смутную тревогу. Быть такого не может, чтобы позиции классовых противников совпадали. Возможно, нечто задумал старый белогвардейский лис, растачивая комплименты? Если ты понравился классовому врагу, - подумай, каких глупостей наделал... Это, кажется, говорил Ленин или кто-то из классиков марксизма-ленинизма...

Однако сколько ни бился, придирчиво, критически оце­нивая каждый свой шаг, никаких очевидных глупостей в своих действиях не обнаруживал. Надо, видимо, поговорить с замполитом, сверить позиции...

***

«Вот каков был идейный борец за кристальную классовую чистоту!» - с иронией подумал о себе прошлом Бакульник, задумчиво глядя на беснующуюся непогоду. Заметил: стойло сделать паузу - и настоящее вновь неумолимо хлы­нуло в прошлое, требуя самооценок, самопокаяния. Ирония - тоже самопокаянне. Очень жаль, что, ослепленный классо­выми предрассудками, классовой подозрительностью, так и не смог вызвать на откровенность этого человека, узнать о его драматической судьбе, изломанной гражданской войной. Ни в первую, ни в последующие встречи. Даже фамилия, имя-отчество не запомнились. Фамилия была простая, рус­ская, а имя - редкое, непривычное, архаичное: то ли Ксено­фонт, то ли Иннокентий, то ли Аристарх. А, может, так было по отчеству? Хоть убей - не помнит. Так и остался в памяти безымянным тот дедок с бородкой и усами последнего им­ператора всея Руси, последняя жертва той самой неправед­ной, самой бессмысленной и жестокой войны. Да разве по­следняя! Он, Бакульчик, убежденный борец за коммунисти­ческие идеалы, тоже был жертвой той страшной войны. Це­лые поколения были жертвами. Только считалось, что граж­данская война закончилась в двадцатых годах. Она продол­жалась и тогда, в пятидесятых-шестидесятых, и раньше, и позже. Вызволенный из самых мрачных казематов человече­ских инстинктов джинн классовой нетерпимости и ненавис­ти прошелся кровавым шабашем, засеял своими бациллами все - идеологию, политику, науку, учебники, книги, газеты, кино, и из этих бацилл вылуплялась еще более агрессивная нетерпимость, ненависть, ибо ничего иного из них вылу­питься не могло. Они мимикрировали, видоизменялись, утончались, не теряя существа, продолжали увечить челове­ческие души, ломать судьбы и жизни.

Наконец, похоже, окончилась та война - обрушилась классовая религия, воистину тектонические сдвиги про­изошли в социально-политической жизни, в сознании людей. Наверное, окончилась. Сколько же ей можно продолжать­ся!.. Но откуда все эти вражда, нетерпимость, ненависть, ци­низм, большая и малая ложь? Сочатся, бьют фонтанчиками и фонтанами из теле- и радиоящиков, из газет, речей новых оракулов, вождей разного калибра, разной расцветки? Нет, видимо, еще не окончилась гражданская война, поменялись лишь цвета, приоритеты, кое-что подновилось в лексике, в методах. А война продолжается и не думает кончаться...Когда-то до слез поразил эпизод, случайно увиденный в Хатыни. Привезли какую-то делегацию или туристскую группу из тогда еще Западной Германии, которую считали главным оплотом милитаризма, неофашизма. Группа была разновозрастная, но преобладала молодежь. Люди как люди, встреть на улице - и не догадаешься, что перед тобой «огол­телые классовые враги». Пройдя с гидом-переводчиком по мемориалу, на обратном пути вновь остановились у фигуры старика с мертвым ребенком на руках, молча склонили голо­вы, и вдруг молоденькая девушка стала на колени, за ней - вторая, третья, пятая, десятая, вся группа на глазах у расте­рянного гида, пав на колени, стала одержимо молиться. Ма­ло кто понимал слова молитвы, но видно было по возрасту: замаливают не свои грехи. А они продолжали стоять голыми коленками на шершавых бетонных плитах, не обращая вни­мания на обступивших зевак, удивленно наблюдающих это необычное действо, молились, и на их сосредоточенных ли­цах проявлялась какая-то глубинная просветленность. Это были красивые, человеческие лица.