Валентин Блакит - Возвращение на Сааремаа

Бедрис помялся, переступая с ноги на ногу. Чувствова­лось, он без всякого энтузиазма воспринял назначение, на­мерился, но не решается попросить капитана оставить его на месте, и это задело его, Бакульчика, самолюбие, возникла странная неприязнь к Бедрису, пожалел, что ради своего ин­тернационалистского эксперимента купил кота в мешке, но уже не отступишься - поздно.

Почти всю дорогу шли молча. Он - впереди, Бедрис - почти рядом сзади. Только раз спросил, что ему предстоит делать на прожекторе.

- Светить! - ответил сдержанно, все еще чувствуя в себе непроходящую неприязнь к этому верзиле.

- Я же ничего не умею...

- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим, - ответил воинской сентенцией и поймал себя: нельзя в таком тоне, нельзя настраивать себя на антипатию к человеку, которого абсолютно не знаешь, которого сам выбрал, пусть себе и не глядя, но выбрал.

Доброжелательнее, даже весело спросил:

- А супы, каши готовить хоть умеешь?

- Приходилось...

- А говоришь, ничего не умеешь! Неделю в месяц придет­ся кашеварить, совмещая с обязанностями караульного.

Завязался довольно непринужденный разговор. Бедрис расспрашивал, что еще, кроме кухни и караула, ему пред­стоит. Рассказал в общих чертах, пообещал сразу же во всех деталях ввести в курс дела. Подумал: а это хорошо, что ин­тересуется, волнуется...

Бедрис призвался в армию из Вильнюса сразу после деся­тилетки, которую окончил переростком - просидел из-за болезни два года в четвертом классе,

- Не скажешь, что хиляк?

- Теперь нет, а в детстве хворал часто.

- Отхворал свое, теперь до ста лет знать не будешь вра­чей.

- Дай Бог...Бедрис ошеломил всех своей громадностью. Приняли сдержанно - было в нем нечто такое, что мешало принять с распростертыми объятиями, искренне, непринужденно. Им­пульсивный Гоцицидзе заикнулся было о «присяге», но встретил такой сумрачный взгляд Бедриса, что сразу прику­сил язык. В его присутствии как-то не вязались веселые, бестолковые разговоры, все чувствовали себя неловко.

Входил он в коллектив долго и трудно, из-за своей сдер­жанной молчаливости, подчеркнутой независимости, кото­рая воспринималась как завышенное самомнение, высоко­мерие, о чем свидетельствовало и его скептическое отноше­ние ко многому, что они делали, что говорили. Однако рас­поряжения выполнял безукоризненно, вообще, за что ни брался, делал основательно, без суеты и эмоций. Без особен­ного рвения, как недавно Гоцицидзе, но и без особых слож­ностей, трудностей освоил обязанности всех номеров расче­та, и уже через недели три его можно было ставить на любое место без подстраховки. А когда пришла очередь дежурить по кухне, удивил и порадовал. В поварском деле у его был просто талант - его супы и каши не шли даже в приблизи­тельное сравнение с тем, что готовили Соболев, Шпаков­ский, не говоря уже о Гоцицидзе.

- Что ты продукты портишь! - обычно ворчал он на Го­цицидзе или Соболева, отталкивал, как мальчишку, от пли­ты, брался сам: - Вот так надо...

Понемногу привыкли к его сдержанной молчаливости, не обращали внимания, принимали за особенности литовского национального характера.

***

С половины января почти незаметно, но с каждым днем все явственнее и явственнее зима с надоевшими долгими мрачными ночами начинала сдавать свои позиции. Повора­чивало на весну, на лето, и что-то сдвигалось в уставшей от бесконечного мрака душе, рождало светлые настроения, на­дежды. Брался в силу второй - самый спокойный, быстро­течный год службы, когда былая штатская вольница кажется неправдоподобным сном, а до новой, понимаешь, еще так далеко, что и думать не хочется...Поздней осенью и ранней зимой жизнь, кажется, замерза­ет, как и водная акватория, замедляет свой ход, монотонно повторяя похожие, как две капли воды, сутки, «лучи», обе­ды, завтраки, ужины, создавая впечатление, что ничего не происходит. А тут, едва дохнуло весной - и вдруг такая сверхнеординарная новость: впервые за полгода к ним прие­хала кинопередвижка. Машина не смогла преодолеть сле­жавшийся сугроб, безнадежно застряла посреди деревни. Сержант-механик пришел пешком, чтобы организовать на­личные силы на помощь технике. Вот где понадобился здо­ровяк Бедрис.

- Ну что, сержант, зови девок, - весело подмигнул кино­механик, когда машину дотолкали до прожектора. - Через часа два начнем.

- Каких девок? - смутился. - У нас с этим строго...

- Ты монастырь тут устроил или что? Газет не читаешь? Впервой слышишь про линию на укрепление шефских свя­зей с трудовыми коллективами и местным населением? Ну и тундра! - нахально отчитывал киномеханик. - Позвони своему замполиту - он объяснит. Хотя, можешь и не звонить - я только что с заставы, с замполитом согласовано. Не веришь?

Было крайне неприятно, что этот нахал бестактно, в при­сутствии подчиненных выставляет тебя круглым идиотом. Но куда досаднее, что все твои усилия по выполнению уста­новок «бати» оказываются пустым, зряшным делом. Нет, конечно! Укрепление связей с местным населением не зна­чит поощрение аморалки, морального разложения. Шефские связи дело нужное, но здесь еще много неясностей. На по­следнем партийном собрании они обсуждали этот вопрос, но в общих чертах, под девизом «народ и армия едины». Кон­кретно решили лишь одно: создать коллектив художествен­ной самодеятельности и выступать перед местным населе­нием. О кино, правда, речи не было, но в принципе - разни­цы нет. А этот сержант-киномеханик знает, что говорит, - отирается возле политотдельского начальства. И все же в таком тоне, с такой бестактностью, при подчиненных! Не будь он гостем... Но все равно молча проглатывать жабу он не будет.

- Монастырь или не монастырь - не тебе судить и решать, сержант! - сказал подчеркнуто сухо, даже резко. - Тундра мы здесь или не тундра - тоже не тебе судить. Знаем и о шефских связях. Они, кстати, - не только в том, чтобы соби­рать девок... - и обратился к Шпаковскому: - Сходи в деревню, оповести: пускай приходят все, кто пожелает...

Шпаковский с необычайной резвостью бросился выпол­нять поручение, а Соболев, Гоцицидзе, даже всегда сдер­жанный в эмоциях Бедрис взялись с радостным возбуждени­ем наводить порядок в казарме, таскать с чердака доски, го­товить временные скамейки, носить аппаратуру, прилажи­вать на стене полотнище экрана.

К назначенному сроку маленькими группками пришло че­ловек двадцать - в основном молодые девчата, только не­сколько женщин в годах. Из тех, кого когда-то бесцеремонно выставил за дверь, узнал одну Марусю-Юту. Подмигнув лу­каво, она присела скромно на край скамейки у плиты. Но первой явилась и заняла самое выгодное место по центру Лейда, введшая его осенью в конфуз. Когда движок уже за­ливался на всю околицу своим двухтактным трескучим го­лосом и киномеханик настраивал луч проектора на экран, в дверь деликатно постучали, и на пороге появился... бело­гвардеец! Кого-кого, а его не ждал, удивленно перегляну­лись даже девчата. Поздоровался и как к старому знакомому обратился: