Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

— Ну и досталось же ему! Теперь-то я могу вам признаться. Больше всего я боялся всегда, ну угадайте чего? — Гожеля присел на край окопа, свернул самокрутку.

— Бомб, наверное. Я их больше всего боялся, — признался Браун.

— Я тоже. Уж очень они противно выли, — не скрывал Родак.

— А я, ребята, больше всего минометов боялся. Бомба попадет в тебя или нет — неизвестно. А миномет — хлоп, хлоп! И нащупал тебя. А ты, Казик, чего больше всего на войне боялся?

Рашевичу было под пятьдесят, но — со своими длинными, обвисшими усами, высокий, худой и сутулый — он выглядел значительно старше. На вопрос Гожели махнул пренебрежительно рукой и продолжал ритмичными равномерными взмахами лопаты засыпать яму, в которую они только что сбросили металл. Но Гожеля не отставал:

— Иди сюда, Казик, закури.

— Это можно.

Рашевич воткнул лопату в землю и подошел к ним. Но на всякий случай переспросил Родака:

— Так что, товарищ старший сержант, перекур?

— Все равно за нас никто эту работу не сделает. Можно минутку и отдохнуть. Перерыв, ребята! — крикнул Родак. «Перекур!» — разнеслось по полю.

Солдаты сбивались группками, вытаскивали махорку, переговаривались, отдыхали. Гожеля угостил Рашевича самокруткой, но про свой вопрос не забыл.

— Ну, а ты чего больше всего боялся на войне?

Рашевич глубоко затянулся. Как и многие поляки из Вильно, он был не особенно разговорчивым. Затянулся еще раз, взглянул из-под густых выгоревших бровей на Гожелю.

— Ты серьезно спрашиваешь или шутишь?

— Вот тебе на! Какие там шутки. Старший сержант и Браун боялись бомб, а я этих чертовых минометов выносить не мог…

— А я на войне всего боялся, вот так-то!

— Как это всего? — не выдержал Гожеля. — Тогда от одного только страха ты давно уже должен был протянуть ноги.

— Что вы говорите, Рашевич, — вмешался Браун. — А этих немцев в подвале, в Берлине, вы тоже со страха взяли в плен?

— Один пригнал тогда, наверное, с десяток фрицев, — подтвердил Гожеля.

— Если уж быть точным, их было пятнадцать, — с достоинством поправил Рашевич. — Ну, нес я термос с гороховым супом, чтобы ребята подкрепились, повар не решился туда к ним пробираться.

— Ничего себе, повар не решился и не пошел, а ты боялся и пошел?

— Пошел, потому что должен был. Там находился мой взвод, значит, и мое место было там. Вот и пошел. А заодно и термос взял.

— А немцев тоже «заодно» взял? — не унимался Гожеля.

— Угадал. Немцы обстреливали улицы из пулеметов. Да еще снайперы досаждали. Куркевича тогда… И Фельчука… Помните? Вот мне и пришло в голову, а что, если пробраться к нашим подвалами. Ну и пошел с автоматом наперевес. Открываю дверь, а там полно фрицев. Бросишься назад — убьют, как пить дать. Ну, я и жахнул очередь в потолок, крикнул «Hände hoch!» [6] Руки вверх! (нем.) — и на лестницу. Смотрю, выходят по одному с поднятыми вверх руками. Так вот и привел.

— И все это со страху?

— А ты думал как? У меня даже поджилки тряслись. Не такой уж я дурак, чтобы ничего не бояться. А войны боялся с самого начала. Больше смерти. Ее-то я никогда не боялся. Рано или поздно каждому придется умирать. А вот война — это несчастье для человека, хуже смерти. Смерть отнимает у тебя жизнь. Вот, дунул на свечку — и она погасла. А война, бывает, жизнь тебе оставит, но все остальное заберет. Душу искалечит, сердце в камень превратит, дом разрушит. Семьи лишит. И будешь жить никому не нужный, одинокий и заброшенный, как этот пень. Поэтому, если ты серьезно спрашиваешь, отвечаю тебе честно, что на войне я всего боялся, а уж больше всего ее самой, этой проклятой войны.

Рашевич бросил окурок, с трудом встал, взял лопату и начал засыпать глубокую воронку от бомбы. Гожеля и Браун последовали его примеру. Работали молча, занятый каждый своими мыслями…

Родак, как, кстати, и остальные, знал, что Рашевич не имел пока никаких сведений о своей семье, которая где-то ждала, как решится ее судьба. Даже у такого весельчака, балагура и внешне беззаботного человека, берущего от жизни все, что только можно, как Фелек Гожеля, была своя затаенная печаль, которая не давала ему покоя: старший брат, вывезенный немцами в Германию, не подавал никаких вестей. Почти у каждого из солдат из-за этой войны жизнь была у кого искалечена, у кого запутана… Все бывало.

Родак шел полем к саперам. Он вздрогнул, даже испугался, когда воздух разорвал грохот взрыва. Но тут же понял, что это саперы уничтожают обнаруженные мины и неразорвавшиеся артиллерийские снаряды. Он всегда восхищался ими. Вот хотя бы сейчас. Известно, что вся местность вокруг нашпигована минами, словно пасхальное тесто изюмом, а сапер должен ходить по этой земле. Причем первым. Вон идет один из них. Тот самый, что «прослушивал» дамбу. На ушах наушники, в правой руке — металлическая палка со «щупом». Петля миноискателя не спеша описывает круги над самой землей. Тщательно, сантиметр за сантиметром, шаг за шагом прощупывает ее. Стальной остроконечный «щуп» мягко погружается в землю. Тоже аккуратно, сантиметр за сантиметром. И вдруг характерный звук: мина, неразорвавшийся снаряд или обыкновенный кусок железа? Устанавливается красный флажок. Внимание! Сапер нагибается, опускается с не меньшим благоговением, чем в костеле, на колени и осторожно, деликатно, как будто бы снимая с цветка росу, начинает разгребать землю, песчинку за песчинкой…

Солдаты засыпают образовавшиеся ямки, выравнивают разминированную местность. Копают, пробуют лопатами — и удивляются, сколько осталось еще работы. А ведь точно такие же окопы, землянки и блиндажи не так давно, даже на этой же поморской земле, они торопливо рыли, под неприятельским огнем, часто лежа, не отрывая головы от земли. И чем рыли? Обыкновенными саперными лопатками, которые носили в брезентовых чехлах на поясе. О, эта маленькая солдатская лопатка! Сколько она перекопала земли в последнюю войну, сколько человеческих жизней спасла… Обвалившаяся землянка. Из земли торчат короткие, кованые немецкие сапоги. Трупный смрад. Череп с пустыми глазницами, прилизанные волосы и квадратная каска. Побежденные в панике удирали, не успевая хоронить своих «камрадов». А победители шли вперед, у них были свои погибшие, им положена была горсть земли на гроб и прощальный залп над могилой. А о тех, кто остался здесь лежать, затерявшихся, позабытых, засыпанных в землянках, бункерах и окопах, не успевших выбраться из обгоревших танков и автомашин, никем не опознанных, переданы в штаб донесения и сообщено в сводках, что они пропали без вести. Неизвестные солдаты…

— Так что будем делать с этими танками, товарищ старший сержант?

— Черта с два их сдвинешь с места.

— С помощью двух «студебеккеров» вполне можно.