Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

— Ну, не плачь! Что случилось, расскажи!

Она разрыдалась во весь голос и скрылась между полками. Сташек постоял еще немного, пожал плечами, погрузил детали на санки и потащил к выходу. Плачет. Девушки часто распускают нюни без всякого повода. Но, проходя мимо конторки, он приоткрыл дверь и бросил кладовщице, которая грела руки над печкой:

— Ты здесь, тетка, греешься, а там девушка плачет.

Женщина повернула к нему старое, уставшее лицо.

— Плачет, плачет! А я чем могу ей помочь? Если б тебе сказали, что твой отец погиб на фронте, ты тоже бы, наверное, горько заплакал. Уже второй день не может успокоиться, бедняжка…

Кажется, уже на следующий день он подсел к Тане в столовой. Проводил ее домой. Она жила с матерью и тремя младшими братьями и сестрами почти на другом конце города, в старом деревянном доме. Потом он пригласил ее в кино. Отдал ей свой паек угля. Она не хотела брать, но он погрузил полученные два мешка на санки и завез к ней домой. Очень уютный был дом у Тани: теплый, гостеприимный, родной. Мама Тани, Вера Федоровна, работала в каком-то учреждении. Двое малышей ходили в школу, а самая младшая сестра, Дуняша, — в детский сад. Сташек стал бывать в доме Тани почти каждый день. Что его так сюда тянуло? Конечно — Таня. Он все больше привязывался к этой неприметной, худенькой, не отличающейся особой красотой девушке. Где ей там было, замухрышке, сравниться с Галей или хотя бы с Касей. Но Таня, хотя внешне и не очень привлекательная, излучала столько тепла, столько неповторимого обаяния, нежности, преданности, что не полюбить ее было невозможно. А уж вместе с Верой Федоровной они умели создать такую атмосферу, что не хотелось уходить из этого дома. Да, это была вторая причина, почему Сташек был привязан к Тане. Ее дом. Дом, которого у Сташека не было после смерти матери и отъезда отца. Дом, по которому он все время тосковал…

Ну а потом, уже на фронте, была еще Данка из полковой канцелярии. Вся в конопушках, как кукушечье яйцо, рыжеволосая, с пышным бюстом и алыми, ненасытными губами. Это было в августе, под Варшавой, еще на правом берегу Вислы. Под вечер его послали в штаб полка. В штабе приказали ждать до утра. Он сказал Данке, что идет спать на сено в сарай, а если что, пусть позовет его. Они хорошо знали друг друга еще с Киверц на Украине. Никогда он не обращал на нее внимания. Даже, по правде говоря, недолюбливал ее. Она отталкивала его своими крикливыми манерами, резким запахом пота, вперемешку с дешевыми духами, которыми она поливалась, не зная меры. Данка пришла к нему ночью, полная страсти, ненасытная. Тогда он уже знал, что женщина может дать мужчине, а мужчина — женщине… Было, прошло. Больше у него ничего не было…

Данка погибла потом на Поморском валу от осколка авиабомбы…

В последнее время на майора Таманского все чаще нападала тоска. Страшно тянуло домой, к жене, к детям, в родную сибирскую деревню, к могучей реке. Он тосковал по ним все эти долгие и трудные военные годы, но теперь с каждым днем все острее и сильнее давала себя знать разлука. Может быть, потому, что он каждый день видел, как люди, разбросанные войной, словно перелетные птицы, торопились вернуться в свои насиженные места. А те, кого война лишила крова, отстраивались, вили новые гнезда, начинали новую жизнь. «Что ты здесь делаешь, Таманский? Самое время домой, тебя там ждут. Война закончилась, а ты вместо того, чтобы возвращаться, все еще торчишь в этой далекой Польше». Он с грустной улыбкой думал об этом. Куда деться от мучительной тоски? Солдат есть солдат. Уже дважды он начинал разговор с командиром полка о демобилизации. Полковник кивал головой и разводил руками: «Ничем помочь тебе, Таманский, не могу. Ну кого я поставлю на твое место? Потерпи еще немного, майор, послужи в союзнической армии», — шутливо заканчивал он разговор на эту тему. «А как там с твоим хозяйством? Помни, Таманский, и втолкуй каждому своему солдату, что в этом первом послевоенном году нужно собрать как можно больший урожай — это для Польши вопрос жизни. В стране разруха, люди голодают. Утешай себя тем, майор, что не тратишь здесь время попусту. Твой хозяйский опыт очень нам пригодился». Таманский знал, что не он один так рвется домой. Почти всем его солдатам, с которыми он прошел по дорогам войны, не терпелось поскорее вернуться домой. Ему часто приходилось беседовать с ними, и он видел, с каким чувством они смотрят на зеленеющие поля, на поднимающийся из труб дым, как гладят местных детишек по головке. С какой жадностью читают письма, слушают вести, доходившие до них из центральной Польши, рассказы тех, кто побывал в коротких отпусках. Они даже завидовали тем, кто селился здесь в оставшихся после немцев хозяйствах, кому жены готовили обед, а малыши влезали на колени, соскучившись по скупой отцовской ласке. И радовались даже без всякой зависти, полные надежд, что скоро наступит и их черед, когда демобилизовывались их фронтовые товарищи старших призывных возрастов. Те, кто был родом из центральной Польши, возвращались к себе домой. Жители Подолии, Волыни селились здесь, брали хозяйства, ждали свои семьи. А поскольку они, как правило, не имели ничего, майор Таманский помогал им, чем и как только мог. Одному корову даст, другому — лошадь, третьему — мешок картошки или гарнец зерна. Для успешного старта. Интендант, капитан Лея, рвал на себе волосы, как покрыть недостачу в учетных документах. Но командир приказывал, и перечить ему было нельзя. Ну как не помочь, к примеру, Казику Рашевичу? Ведь это солдат, каких мало. Первоклассный пулеметчик. Сколько фрицев уложил — не счесть. Два Креста за храбрость имеет. Взял хозяйство в Дембине, наверное, эта деревня чем-то напоминала ему родные места. Хозяйство выбрал не очень большое, но и не маленькое. «В самый раз, — как он говорил, — чтобы с бабой вдвоем смог обработать и чтобы еще время осталось и в костел сходить, и на ярмарку в город съездить. Ну, а если захочется, то и стаканчик хмельного меда пропустить».

Таманский вместе с Заторой ехал по деревне. Смотрят, а в одном из дворов кто-то возится с колесом от телеги. Наметан глаз у командира батальона.

— Никак наш Рашевич!

— Рашевич, — подтверждает капитан.

— А ну-ка, останови! — обращается Таманский к Дулику. — Навестим старого вояку. Посмотрим, как он на гражданке управляется.

Запищали тормоза, скрипнула калитка. Рашевич поднял голову. Отложил в сторону колесо. Подкрутил ус. Поправил конфедератку. Только то его и смущает, что ремень висит на дышле и он не успеет подпоясаться, ведь командир батальона уже подходит. Его, Казика, фронтовой командир. Тогда Рашевич идет навстречу парадным шагом, прижимая руки к бедрам. Щелкает каблуками. Отдает честь.