Денис Коваленко - Хавчик фореве...

К слову, Оленьку я очаровал своей непосредственностью: уверенно вошел в кабинет директора школы, сумел убедить ее взять меня учителем рисования. Случилось так, что вот уже семь лет рисование в этой школе вел библиотекарь. И меня приняли на работу, хотя я не был москвичом. Оленьку это очаровало. В тот же день я переехал в комнату, которую ее родители собирались сдавать, но остерегались. Все произошло благополучно и быстро.

Чувствуя: скрывать, что я нашел комнату, опасно (все равно откроется, а самолюбие Влада вряд ли бы это вынесло; мне не хотелось выглядеть в его глазах предателем), — я сразу все ему рассказал и сразу, жутко сожалея, стал объяснять, что жить в этой комнате мне придется одному: Оленька, ее родители… Да — родители… Вот пройдет время, вот тогда… Влад молча соглашался. Но то ли видно было, что я вру, то ли… Словом, Влад все понял — понял правильно. Он сухо пожал мне руку, пожелал всех благ. Я вновь стал врать, горячился непомерно; самому противно стало. Простился я с ним с огромным облегчением, убежденный, что никогда больше его не увижу. После моих горячих объяснений, его сухого, сдержанного взгляда… Я его возненавидел. И был уверен, что он меня — тоже.

С первых дней нормального существования в столице я не сомневался, что теперь моя жизнь удалась. Но прошел месяц, а Оленька позволила поцеловать себя в губы лишь один раз, и то не всерьез. Мой день складывался из однообразной работы, за которую я получал копейки; большинство их уходило на оплату комнаты. Я уже ненавидел свою работу; впрочем, я и раньше не испытывал к ней особой любви и устроился в школу единственно потому, что в Москве любой учитель, да еще молодой и к тому же мужчина, был (к сожалению, образно выражаясь) на вес золота.

После уроков, если у Оленьки были время и желание, я провожал ее домой, шел к себе, проверял домашние задания учеников, готовился к следующему уроку и… не знал, что дальше делать! Тоска и безденежье доводили меня до того, что развлечения я находил во всем: гуляя, а точнее утомляя себя ходьбой, часами мог смотреть на мало-мальски заинтересовавший меня предмет, будь то дом, дерево, человек, — не важно: важно, чтобы глазу было за что зацепиться. Центр с его казино, ресторанами стал для меня ежевечерним местом времяпрепровождения. Я гулял и мечтал: мечтал о казино, где выиграю сразу кучу денег, мечтал о богатых женщинах, выходивших из ярких дверей супермаркетов или дорогих машин, мечтал соблазнить их, очаровать… Месяц, отчасти благодаря моей бесплодной возне с Оленькой, я лишал себя общения с женщинами, да и вообще… Единственным моим собеседником стал я сам. Я начинал презирать этот город, ненавидеть. Пожалуй, ненависть и помогала мне держаться. В глубине души я смеялся над этими расфуфыренными красотками, автомобилями, подаренными им толстопузыми пошляками, казино и ресторанами, похожими на павлиньи хвосты, с представительными тупомордыми швейцарами, стоявшими возле входа в эти птичьи задницы, откуда в вонючих клубах цветного дыма выходили куски дерьма, одетые в костюмы и вечерние платья… И все чаще вспоминал свой уже далекий, но именно сейчас ставший до боли родным город. Тоска, ко всему прочему, сделала меня сентиментальным, чего я раньше за собой не замечал.

Жизнь моя немного оживилась, когда я познакомился с Мишей Морозовым.

В один из своих однообразных вечеров, утупясь в землю, я шел по какому-то бульвару. Часто я вовсе не замечал, где я, который час, как, в конце концов, буду добираться домой. В такие минуты мне становилось на все наплевать. Временами я опускался на лавочку, делал несколько глотков дешевого портвейна — все, что я мог себе позволить, и то не каждый день — и брел дальше. Дойдя до конца бульвара, разворачивался и шел в обратном направлении. Сколько раз я проделал этот моцион, я не считал.

Давно перевалило за полночь. Бульвар потихоньку опустел, лишь редкие компании, парочки да бомжи. В полном отчаянии я сидел на лавочке, допивая последние капли портвейна. Мысли, размякшие и раскисшие, лишь изредка, точно икая, выдавали: «Ну… и… Что дальше?»

Ладонь уже трогала лавочку, готовя место для сна: спать я решил здесь же — опускаться, так по-настоящему.

— Здравствуй.

Я поднял голову. Передо мной с пакетом в одной руке и собачьими поводками в другой стоял мужчина лет сорока в белоснежной рубашке, с аккуратно зачесанными назад светлыми, тронутыми сединой волосами, благородно изогнутым тонким птичьим носом и почему-то печальными, даже унылыми, но очень беспокойными и болезненными глазами; скрытая неуправляемая сила просматривалась сквозь унылую пелену этих зеленых глаз.

— Сесть можно? — спросил он, поставив на лавочку пакет.

Я кивнул; впрочем, он этого и не заметил. Усевшись, он протянул мне руку.

— Будем знакомы. Миша Морозов, художник.

— Максим Кравченко, учитель рисования, — ответил я.

— Почти коллеги. Я почему-то так и думал. Еще ни разу не ошибся. Художник — он сразу виден.

— Потому что волосы длинные?

— Нет, волосы здесь ни при чем. Ты бы мог быть лысым, маленьким и плюгавым. Здесь дело в другом… А спроси меня в чем — не отвечу. Водку будешь? — Запустив руку в пакет, он извлек из него, как фокусник — зайца из цилиндра, поллитровку водки, открутил пробку, прямо из горла сделал пару глотков, чуть поморщился и протянул мне бутылку.

— Стакана нет?

— Нет стакана, нет закуски, одна тоска-а, — совсем уж безнадежно ответил он. Он был сильно пьян, голова его то и дело падала на грудь, но голос был на удивление ровен и чист.

— А отчего тоска? — спросил я.

— Оттого, что живу в этой стране, в этом городе. Оттого, что просто — живу.

— Это уже много — просто жить.

— Наверное, — охотно согласился он.

Ему хотелось выговориться. Он пил, видно, уже не первый день. Часто он невольно вздрагивал, словно вспоминая неприятное, замолкал, резко оборачивался, долго высматривая что-то или кого-то, или же вскидывал голову и так же пристально вглядывался в небо, затянутое густой июльской листвой высоких тополей. После таких резких пауз, часто возникавших на полуслове, когда пытался говорить я, он мгновенно перебивал меня и продолжал, высказываясь порою поспешно и громко. Вскоре я знал, что от него в который раз ушла жена; она молода, моложе его на пятнадцать лет, красива, умница, но все равно дура. Нельзя уходить вот так — забирать ребенка, трехлетнее зеленоглазое чудо со смешными косичками, которые он лично заплетал каждое утро, и уходить без всяких причин. Потому что то, что он пьет, — не причина, а обстоятельства. И то, что он не расписан с ней, — тоже не причина. Ей двадцать пять, ему сорок. И проблема даже не в этом… Проблема… Ну разве можно жить с таким человеком, как он, у которого и деньги не всегда бывают, и… собаки вот сбежали. То сбегал один Чико, а сегодня еще и Бой с Гарсоном…