Денис Коваленко - Хавчик фореве...

Глядя на Морозова, его собак, Женечку, мне самому хотелось так же, как он, гулять со своим ребенком, держать его за руку, чтобы он просил купить маоженова, а рядом преданно семенил какой-нибудь песик, лопоухий, смешной, как Гарсон.

И я увидел этого песика: рыжий остромордый щенок, виляя хвостиком, плелся по улице за каждой юбкой, плелся долго, пока юбка не заходила в метро или магазин. Тогда он пристраивался к другой юбке и плелся за ней.

Я подошел к нему, присел рядышком, щенок ткнулся мордой в мое колено и, когда я хотел погладить его, слюняво облизал мою руку. Поднявшись, я сказал ему:

— Пойдем.

Он посмотрел на меня.

— Пойдем, — позвал я вновь. Мимо прошла девушка, щенок поплелся за ней; я следом. — Пойдем, — негромко звал я его. Девушка обернулась. Я улыбнулся и, демонстративно поманив щенка, повторил: — Пойдем со мной.

Щенок упорно шел за девушкой. Сделав несколько шагов следом, я остановился. Она еще решит, что я маньяк или живодер, подбирающий на улице бродячих щенков… Подумав так, я развернулся и скоро зашагал домой.

Надо было забрать щенка: тоже мне, испугался мнения какой-то девицы. Тряпка. Ладно, завтра обязательно заберу.

Вечером я увиделся с Морозовым. — Хорошее желание, — сказал он, услышав мой рассказ о щенке и желании взять его себе. — Собак лучше подбирать на улице. — Он потрепал лежавшего рядом Гарсона. — Ну и что, — продолжал он, — завел ты себе бульдога или овчарку — скучно. Ты прекрасно себе представляешь эту собаку, какой она вырастет. Порода. А подбирая на улице какое-нибудь маленькое, с несчастными глазами, существо, ты и понятия не имеешь, что из него вырастет, какой он будет: большой или не очень, длинноногий или косолапый. Совсем как ребенок, который вырастает на твоих глазах, преображается, и ты понимаешь, какое это непредсказуемое чудо — жизнь; да, Гарсончик? — Он вновь потрепал собаку по спине. — Я когда его подобрал, он почти умирал, плешивый был, лишаистый, Маша увидела его — сразу в штыки: нет. А теперь смотри, какой он. Да, Гарсончик? — Пес лизнул ему руку. — Молодец, — сказал Морозов.

Несколько дней я искал этого щенка. Но тщетно. Кобелек исчез.

— Жалко, — посочувствовал Морозов, когда мы вновь встретились и я рассказал ему о своих поисках. — Или погиб, или действительно живодеры забрали, — предположил он. — Но ты не сдавайся, ищи. Сдаваться нельзя, особенно в благих начинаниях.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, — изрек я невесело. В душе я уже похоронил этого кобелька. «Только теряю». Совсем грустно стало от этой мысли.

— Может и так, — ответил Морозов, — может и в ад. Только в этой жизни чего нельзя делать — так это сдаваться. Бедный человек заводит себе собаку; когда он становится нищим, он заводит вторую собаку, и это истина. Нищета быта крепит силу духа. А тем более сдаваться нельзя, когда ты не простой человек, а художник, творец. А творец всегда один, а художник всегда одинок. Думаешь, у меня есть друзья? У меня их нет — нет среди людей. Жена мне не друг, она все время пытается подстроить меня под свой образ мыслей. Сделать меня таким, с каким не стыдно на люди показаться. Дочь и собаки — вот кто за меня не стыдится. А для жены — если я художник, то должен быть по крайней мере таким же богатым и известным, как Никас Сафронов, а раз нет, нечего придуриваться, надо заниматься тем, что приносит стабильный и определенный доход. А духовность… духовность тогда для нее духовность, когда она наряжена в норковую шубу и с кошельком в кармане. Голая духовность ее не интересует, впрочем как и большинство живущих в этом городе и вообще на этой земле. Убеждать людей в обратном бесполезно. Что мне сорок лет, а я никогда нигде не работал — по-настоящему, по-людски: с трудовой книжкой и прочим барахлом, — люди не понимают этого, не хотят понимать. Для людей художник — это ремесленник, который должен где-то числиться и, как все, получать зарплату. Желать быть художником — все равно что желать быть Богом. Ни в одном словаре не найдешь ты значения слова «художник», но косвенно все определения будут сводиться к одному: художник — творец. А разве общество согласится терпеть рядом еще одного творца? Жизнь любого художника сравнима с жизнью мученика, причем мучается не один он — еще и те, кто любит его… Хуже всего не мне, а моей Маше. Мне мое положение и частое безденежье доставляет мало неудобств, а вот ей… Она живет в обществе, а общество ни за чьими неудачами так не следит, как за неудачами художника. Ну кто будет осуждать неудавшегося бизнесмена или потерявшего работу строителя, кто посмеется над шахтером или учителем, полгода не получавшим зарплату, кто, в конце концов, посмеет обвинить работягу, вот уже который год вынужденного искать работу и не нашедшего этой работы; обвинят не его, обвинят трудное время. И по той же причине — что трудное время — обвинят меня, художника. Раз я умею держать в руках кисть, то и должен использовать ее по назначению. Не какие-то там идеи обществу нести, а делать конкретное дело: заниматься дизайном интерьеров, рисовать картины, радующие глаз, — речки, березки или боженьку распятого. А если уж идеи тебе, художнику, покоя не дают, пусть это будут полезные для общества идеи. Рисуй благородное лицо президента, радеющего за государство, или на худой конец мужественное лицо милиционера, закрывающего собой детей от пуль злобных террористов. А еще лучше — что-нибудь жизнеутверждающее: шестидесятилетнего пенсионера, страдающего от инфаркта, но все равно бегающего каждое утро целых десять километров, чтобы все знали, какие у нас пенсионеры, они тебе не то что с инфарктом, они тебе без рук без ног побегут, потому что верят в будущее нашей России. И такое искусство — это полезное искусство…

— Потому что это вообще не искусство, — неожиданно зло ответил я, — потому что для них, — я кивнул в сторону летнего кафе, где за столиками сидели и отдыхали люди, — для них искусство — то, что на потребу дня. А что непонятно — барахло. А кто создает это барахло — бездарь. И это уже клеймо, и человек с таким клеймом — не человек. Так что ты, Миша, — бездарь, ты, Миша, — не человек.

Лицо Морозова изменилось; он обиделся, он по-настоящему обиделся. Сам того не желая, я оскорбил его. Назвал его барахлом и бездарем. Может, он и не обратил бы на это внимания, но… мы были пьяны, пьяны, как обычно, и, как обычно, Морозов очень чутко реагировал на каждое слово, сказанное в его адрес.

— Ладно, мне пора, — сказал он, поднявшись с лавочки, — извини, куда мне до тебя. Ты учитель, человек, нужный этому времени, а я — всего лишь художник, просто художник, барахло и бездарь. Мне с такими, как вы, общаться нельзя, я же бездарь… Я не сразу понял.