Денис Коваленко - Хавчик фореве...

Я только пожал плечами. Но он не смотрел на меня, обеими руками крепко держа поводки, с которых рвались три кобеля.

— Да подождите вы, — рявкнул на них Морозов. — Со двора выйдем, а там на все три стороны. Пойдем быстрее, — кивнул он мне.

Осмотревшись, нет ли поблизости других собак, он спустил с поводков своих. И только тогда мы пожали друг другу руки.

— Какими судьбами? — спросил он; впрочем, спросил без малейшего интереса. Сейчас я особенно остро чувствовал: если Морозова что и интересует, то только он сам и его семья. От этого стало совсем тошно.

— Можно сказать, никакими, — ответил я. — Выходной. Вот решил зайти.

— Ну что ж, — только и сказал на это Морозов.

Мне хотелось, чтобы он обратил внимание на нервное выражение моего лица, на мой тон, спросил «Что случилось?» или «Почему у тебя такой вид?», но никак не этого равнодушного «Ну что ж».

— Мать окончательно рехнулась, — начал Морозов, едва мы скоро зашагали к парку. — Ей же всегда денег мало. Пенсию в один день проест — буквально в один день, — накупит всякой деликатесной хрени, а потом ходит в собес за пенсией. Меня обвиняет, что я ей денег не даю. Так она взяла и прописала каких-то торгашей с Коптевского рынка, сдала им две комнаты, — идиотка. И я ничего не могу сделать, она ответственный квартиросъемщик. Я прописан в этой квартире без права на эту квартиру. Я просто в шоке. Я, ее сын, на эту квартиру имею столько же прав, сколько и ты. А она прописала каких-то торгашей! Ей наплевать на все, на меня, на внучку. Дура! Я только сейчас об этом узнал! Это нормальный человек? Вот скажи мне, нормальный?

Я пожал плечами.

— Ладно, давай по маленькой. — Он остановился у продуктового магазина. — Чико, Бой, Гарсон, — крикнул он, — сидеть здесь!

Собаки покорно сели возле входа. Кроме Чико, черного мохнатого куцехвостого кобеля. Он в упор ничего не слышал и не спеша семенил в сторону.

— Вот хорек. Глухим прикидывается. Чико!! Ну ладно, — угрожающе произнес Морозов вслед удалявшемуся, прикидывавшемуся глухим Чико и, уже не задерживаясь, вошел в магазин.

— Мне кашаатку и маоженое! — вспомнив, крикнула ему Женечка.

— Само собой, — ответил Морозов.

Сев на корточки между Боем и Гарсоном, Женечка обняла их за холки и назидательно сказала:

— В сведущий аз Чико бует гуять на паатке. Патаушто он хаек.

Вскоре, перейдя через дорогу, мы вошли в парк.

У летнего кафе Женечка остановилась и, задумчиво оглядев столики, ни к кому конкретно не обращаясь, произнесла:

— А мы вчеа десь быи. Я маоженое ея, катошку фьи. Шаики быи. Шайки уетеи. Да-а… Вот такая моя жизня.

— Да, вот такая моя жизня, — повторил Морозов. — Неделю назад получил хорошие деньги с продажи. Снял квартиру. С женой теперь хоть отношения налаживаются. А тут такой подарочек. Точно эта квартира — ее. Эту квартиру отец получил. Да… вот такая она, моя жизня.

Мы сели на лавочку. Женечка на газоне играла с Боем и Гарсоном, кидала им палку и, когда кто-нибудь из них приносил ее, награждала кусочком мороженого. Чемпионом всегда оказывался Бой. Но мороженое доставалось обеим дворнягам.

— Теперь в моей квартире живут какие-то люди, — произнес Морозов, наблюдая за дочерью. — У нее логика железная: я снял себе жилье, квартира пустует, денег нет. Все логично. Это она с виду такая несчастная и убогая, если ей что в голову втемяшится — караул, святых выноси. И я их выгнать не могу. Какая же дура! — Он отвинтил пробку и сделал глоток водки. — Держи. — Передав мне чекушку, он закурил. — А у меня там мастерская, — произнес он растерянно. — Теперь же замок нужно ставить. Вот дура, — выдохнул он вместе с дымом. — Удивительно, что сдала она комнаты по закону, с заключением договора. Все, мандык. Я их даже выгнать не могу. И главное, как все шустро сделала, как обернулась-то, в неделю. Меня дома не было одну неделю… Отец спился, глядя на ее самодурство, теперь моя очередь. И в комнате, где умер отец, теперь живут какие-то чурбаны. У которых вместо мозгов мандарины. А ведь эту квартиру получил отец.

Часов до четырех вечера мы сидели на лавочке. Морозов все рассказывал о квартире, спившемся отце, рехнувшейся матери. Несколько раз я ходил в магазин за водкой, за фруктами и мороженым для Женечки, которая все это время увлеченно играла с собаками; казалось, она могла вечно бросать им палку, а они — вечно за нею бегать и приносить ее, и никого из них нисколько не интересовали ни квартира, ни жильцы; они играли, и им было интересно и весело.

— Ладно. — Морозов поднялся с лавочки. — Скоро Маша с работы придет, надо Женечку отвести, собак.

— А потом? — спросил я.

— Потом дел куча, — ответил Морозов. — В галерею зайти, там еще несколько встреч.

— А потом?

— Потом в мастерскую, поработать. Хоть на этих жильцов взглянуть. Замок поставить надо.

— Я зайду к тебе вечером? — спросил я.

— Позвони сначала, там видно будет. Ну все, счастливо. — Он пожал мне руку. — Женечка! — позвал он. — Сделай дяде ручкой, мы уходим.

— Пока, Кавченко! — Женечка помахала мне рукой.

«У каждого свои проблемы», — думал я, спускаясь в метро. И вдруг мне стало даже совестно за свою недавнюю трусость в ситуации с Оленькой. Такие ничтожные страхи из-за того, что… из-за ерунды. Надо же нагородить в голове черт-те что. Впрочем, проблема Морозова, по правде, меня не тронула, единственно — моя собственная проблема стала ничтожна, я даже решил позвонить Оленьке, поговорить с ней… В конце концов, узнать, что она там надумала после вчерашнего. Хотя и это все ничтожно. Все ничтожно… Я был пьян, мысли мои текли ровно, и все теперь мне казалось ничтожным и мелким.

Оленьки дома не оказалось. Услышав дружелюбный голос ее матери, я окончательно убедился, что вчерашняя сцена — ничтожное недоразумение.

В девять вечера я позвонил Морозову. Судя по голосу, он был абсолютно пьян.

— Достали. В один день — не квартира, а плодоовощная база! Я эту старую дуру придушу, я заставлю ее сожрать все эти мандарины с кожурой! Дура безмозглая! Идиотка! — орал он. — Приходи, какая мне теперь разница, — сказал он и повесил трубку.

Не задерживаясь, предвкушая скандал, я быстро собрался и отправился к Морозову. Он встретил меня без халата. В джинсах, рубашке, обутый, открыл он мне дверь.

— Проходи, можешь не разуваться — тут видишь какой бардак.

Коридор был жутко затоптан. Из двух ближайших комнат доносился яростный рыночный фруктовый запах. В комнатах молча копошились несколько человек.

— Что, совсем рехнулась?! — кричал Морозов на мать. — Смотри, что ты из отцовской квартиры сделала! Идиотка!.. Проходи, — указал он мне на свою мастерскую. — В один день засрали квартиру… хоть в милицию иди. Вот идиотка! — Он рухнул на диван. — Приехали — никогда не жил в коммуналке, теперь пожалуйста — по полной программе! Теперь… Тут же везде мои картины! — В бессилии, в полной растерянности он смотрел на меня. — Теперь я вынужден эту ночь ночевать здесь. — Вдруг вскочив, он вышел в коридор и заорал: — Если хоть одна блядь тронет мои картины!!! Вы слышите меня, дети гор? — Никто ему не ответил. — Я вас выселю на хуй отсюда — завтра же, с ментами. Вы слышите меня?!! — Вернувшись в комнату, он вновь рухнул на диван. — Е-мое, — произнес он тихо, — мало того что она впустила их сюда, она их зарегистрировала на этой жилплощади. Она сделала им регистрацию, идиотка. Сходи за водкой, у меня сил нет, — попросил Морозов; поднявшись, он подошел к книжному шкафу, достал оттуда коробку из-под конфет. — Блин, рубли кончились. — Он протянул мне стодолларовую купюру. — Вот, разменяй и возьми водки, хорошо?