Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Миша, ты чего, серьезно, что ли?

— Куда серьезнее. — Он не протянул мне руки, позвал собак и, не оборачиваясь, направился к выходу из парка. Он обиделся. Я ничего не понимал.

— Миша, постой, — догнал я его, — ты меня неправильно понял.

— Я все правильно понял. Счастливо тебе.

Тон его стал жестким, лицо — бледным, теперь бесполезно было что-то говорить. Я остановился; что теперь делать — я обидел его. Общаясь с ним, я не учел главного: Морозов был ко всему равнодушен, ко всему кроме того, чем занимался. Я невольно коснулся запретного. Только сейчас я понял это. Я стоял, смотрел вслед уходившему Морозову и лишь сейчас понял, какой он ребенок, обидчивый сорокалетний ребенок. Я выслушивал тысячи рассказов о его жизни, он любил говорить о своей жизни, и я должен был это понять — говорить все что угодно, но ни словом, ни намеком, ни шуткой о том, чем он занимается. К словам Михаил оказался очень чуток. Слова были его единственной опорой, единственным стимулом… А больше ничего и не было. Когда у человека ничего не остается кроме воспоминаний, он становится очень чуток к словам. Брошенные всеми старики болезненно относятся к своему одиночеству, им трудно смириться с тем, что их дети легко могут прожить без их помощи, их поддержки, советов. Старость и немощь редко вызывают другие чувства помимо сожаления и… брезгливости — чаще брезгливости, граничащей с физическим отвращением. Мы желаем видеть стариков как можно реже, мы их избегаем, избегаем их навязчивости, их нравоучений: старики этим грешат — учить других жизни. Они брюзжат, жалуются, болезненно реагируют на каждое слово, напоминающее об их старости; тогда они становятся безмерно обидчивы; они абсолютно уверены в своей правоте (старость абсолютна в своей вере), со стариками нужно быть очень деликатным в словах — именно в словах; потому что старость прекрасно понимает свое положение, понимает, но не желает в это верить и очень признательна тем, кто убеждает ее в обратном: брось, старик, ты еще молод, ты еще нужен, ты еще о-го-го какой! — все это лесть, но именно такая откровенная лесть старости дороже всего, дороже самой искренней любви, самого доброго внимания; старости не нужны внимание и забота — это напоминает ей о близком конце. Ей нужна лесть, и чем грубее и откровенней эта лесть, тем она дороже. А что быстрее всего старит человека? Нищета, неуверенность в себе, неустроенность в жизни. Обидчивее старика только неудовлетворенный жизнью, опустившийся до нищеты человек. Михаилу было лишь сорок лет. В этом возрасте мужчина достигает стабильности, на его плечах груз ответственности за семью, детей. В сорок лет мужчина становится по-настоящему мужчиной — твердо ощущает под ногами почву, уже знает жизнь, уже помогает тем, кто моложе, неопытнее, от него уже зависят другие жизни. Сорок лет, пожалуй, самый счастливый возраст для мужчины: он уже не юн, но еще не стар; словом, сорок — возраст настоящего мужчины. Михаил никак не походил на сорокалетнего. В его поведении, манерах, даже внешности проглядывала юношеская неудовлетворенность, энергия, больше свойственная молодости, но не зрелости, когда во всем преобладает основательность, энергия, растрачиваемая вхолостую, — энергия отчаянья, лебединая песня — а это уже энергия старости. Михаил был человек вне возраста, точнее — без возраста. Иногда о ком-нибудь говорят: у него не было детства. Так вот, у Михаила не было зрелости. Юность дана нам от природы, старость неизбежна. Зрелость — тот промежуток, когда жизнь дает нам время насладиться всем тем, чего мы достигли, шанс вспомнить о своем здоровье и достойно подготовиться к старости. Некоторых же жизнь гонит без остановок, не давая им ни единой минуты на расслабление и отдых. Михаил был именно такой человек — без зрелости. В свои сорок он был энергичен и нетерпелив, как юноша, и сварлив и обидчив, как старик. В свои сорок он имел все недостатки старости (нищета лишила его зрелости, раньше срока наделив всеми теми качествами, какими страдает старость): был подозрителен, мнителен и обидчив. Я вспомнил: когда мы вчетвером были в парке, Маша привела Морозову Женечку, чтобы он побыл с нею до вечера. Морозов попросил у жены денег.

— Вы смеете просить у меня денег? — Удивительно, но обращались они друг к другу на «вы». — Я одна на нищенскую зарплату тяну и ребенка, и вас…

— Что же вы, Мария, другого себе не найдете, богатого…

— Найду, Михаил, не сомневайтесь.

— Я и не сомневаюсь. Вы же, Мария, женщина, ваш удел — продать себя подороже да повыгоднее. Вам же непременно нужно, чтобы рядом с вами был преуспевающий муж. Чтобы козырять им перед подругами. Дескать, видите, как я удачно пристроилась. А вам стыдно, что вы живете с таким вот…

— Да, мне стыдно, мне стыдно, что вы пьете за чей-то счет. И другие мужья пьют, но они и кормят семью. Вы же только пьете и вместо колбасы кормите меня сказками о великом искусстве. Я сыта этим.

— Вот, Максим, пожалуйста, — Морозов указал на жену, — обычная, типовая женщина, желающая себя продать и желательно подороже. Кто больше колбасы даст.

— Подороже?! — Маша побледнела. — А вы знаете, Михаил, что купить женщину нельзя, хотя большинство дураков и имеют на этот счет совсем обратное мнение; как раз наоборот: продажность — исключительно ваше, мужское качество. Для женщины существует другое определение: жертвенность. Женщина, как вы говорите, слишком проста по своей душе, — пусть. Да, проста; да, единственное, в чем я нуждаюсь, — в тепле, сытости, ласке и любви; да, в любви, но не ахах и вздохах под луной, из такой любви я уже выросла, — а в настоящей любви, когда муж готов ради любимой женщины бросить все и сделать так, чтобы она была счастлива. Но вы же не можете, потому что у вас комплексов неисчислимое количество, и вам необходимо постоянно доказывать всем и прежде всего себе, что вы лучший, неповторимый; ради этого вы готовы пойти на все и предать все. И первая, кого вы предадите, — это ваша любимая женщина, которая вас любит, которая терпит ради вас все и, главное, нищету. Разве вы — такие сложные и талантливые, — разве вы способны терпеть все ради женщины, бросить это бестолковое искусство и ради женщины пойти работать; разве вы способны на это? И как вы смеете говорить, что я продажна!

— А как вы смеете мне предлагать бросить, как вы выразились, это бестолковое искусство? Как вы смеете мне это предлагать? — кипятился Михаил. — Это равносильно тому, чтобы бросить ребенка.

— Да что вы говорите…

— Говорю и повторяю — все равно что бросить ребенка. Хорошо, когда ребенок здоров и розовощек, — такого и бросать грех, таким можно только гордиться и напоказ выставлять. А если ребенок болен и урод — чтó,значит, бросать его?! Да?! Нет, Маша, это вы, женщины, можете рожать и бросать. Вы и делать ничего больше не умеете, как только рожать. А мы пятнадцать лет нянчимся с этим бестолковым больным ребенком, и вы предлагаете бросить его?