Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— А при чем здесь я?! Это, если говорить вашим метафорическим языком, ваш ребенок. А у меня есть живой свой, и мне он дороже всех ваших искусств, и этот ребенок хочет есть.

— Есть! Вам бы только о еде и думать. Вспомните, часто вы уделяете время своему живому, если выражаться вашим простым языком, ребенку? Вы даже в выходные предпочитаете лишний часок поспать, чем провести время с вашей дочерью.

— Я устаю на работе.

— А ребенку на это чихать!

— Я зарабатываю деньги.

— А ребенку нужна мать.

— Вот вы и работайте, чтобы у ребенка была мать! А раз вы сидите дома, то и будьте ему и отцом, и матерью, хотя какой из вас отец. Алкоголик! Чему вы можете научить вашу дочь!

— Ах вот оно как! Это значит: вы целыми днями гуляете с ней и рассказываете, почему встает солнце и почему трава зеленая; это значит: вы перед сном читаете ей сказки; это значит: вы каждодневно придумываете для нее занимательные игры?

— Я работаю, — не выдержала Маша. — Если бы работали вы, всем этим занималась бы я.

И тут случилось то, от чего все окаменели. Женечка, все это время стоявшая в стороне, где играли собаки, вдруг подошла к нам, встала между мамой и папой и негромко произнесла:

— Не ссорьтесь, пожалуйста. Я знаю, что мы бедненькие, и денюжек у нас нету. Не ссорьтесь, пожалуйста. — Сказав это, она так же незаметно вернулась к собакам.

Удивительно, но после этого Маша дала Морозову денег на чекушку. Странная женщина. Впрочем, как и сам Морозов. Я помирился с ним на другой же день, пришел к нему с бутылкой, и мы помирились; точнее, он даже не вспомнил о вчерашнем, и все пошло так, как было.

Сейчас мне даже неприятно об этом вспоминать.

Как раз две недели назад, в субботу утром, сразу после школы, я отправился к Морозову. Уже неделю я не виделся с ним. Всю неделю, каждый вечер я встречался с Оленькой. Не знаю, что с ней случилось, но в один прекрасный день она стала ко мне до неожиданного ласкова и внимательна. Впрочем, она и раньше была ко мне ласкова и внимательна, но в ту неделю как-то особенно — по-настоящему ласкова. Целыми вечерами, как подростки, мы жались по подъездам, целовались; всякий раз я уговаривал ее пойти ко мне, она решительно отказывалась. И в пятницу, когда мы, уже неизвестно в какой раз забежав в подъезд, целовались и обнимались, как одержимые… все и случилось. Случилось даже для меня неожиданно — чего-чего, а такой внезапной инициативы я от Оленьки не ждал.

Мы вышли из подъезда, ни слова не говоря, лишь изредка бросая друг на друга странные, многозначительные взгляды. Крепко держась за руки, вдруг резко обнялись, поцеловались и, вновь долгое время не глядя друг на друга, дошли до перекрестка. Я был совершенно уверен, что мы идем ко мне. Оленька вдруг посмотрела на меня и сказала: «Ну все, я пойду, не провожай меня, я хочу побыть одна». Я растерялся. Наконец, запинаясь, заикаясь, понес что ни попадя, чуть ли не через каждое слово говоря «Люблю».

— Нет, Максим, уже поздно, — сказала она.

— Только девять вечера! — воскликнул я.

— Все равно. — Она попыталась высвободить свою руку из моей. Но меня точно парализовало, сам не знаю, но я не только не отпустил ее руку, я все крепче сжимал ее.

— Отпусти, мне больно! — прошептала она, вырывая руку.

Куда там, я держал ее крепко, тянул к себе, пытаясь обнять. Черт знает, что творилось со мной в эту минуту.

— Оставь меня! — Оленька вырвалась. — Ты псих! — прошептала она и чуть не бегом направилась в сторону своего дома. Я побежал за ней.

— Оленька!

— Оставь меня, — повторила она раздраженно, — ты мне неприятен.

Бессмысленным, абсолютно тупым взглядом я проводил ее торопливо удалявшуюся фигуру, не зная теперь, что и думать. По правде, я испугался. И больше оттого, что ни черта не понимал, что вообще произошло. Что я такого натворил? Еще неизвестно, чем это все обернется… а вдруг она… родителям расскажет… что я принудил ее! Эта бредовая и внезапная мысль так крепко врезалась мне в мозги, что… я поверил в это. С квартиры же выгонят или… вообще привлекут. Но это же невозможно, это же глупость, это же… чем больше я убеждал себя, тем сильнее верил, что выгонят и что привлекут! От этой Оленьки неизвестно, чего ожидать, она же!.. Теперь я боялся даже идти домой, уверенный, что меня уже там ждут — засада, милиция, Ольгин отец… да кто угодно!

Купив водки, выпив ее из горла, в страхе дойдя до дома, заперев комнату, чего я раньше не делал, спрятавшись под одеяло, до утра ворочаясь и гоняя все эти идиотские мысли, я не заметил, как уснул.

Проснувшись, немедленно собрался к Морозову. Идти решил без звонка. Я был уверен, что если я предупрежу его о своем желании прийти, он непременно мне откажет, обязательно откажет. Сейчас я не мог думать иначе, сейчас я никому не верил и всех подозревал. Морозова в первую очередь. Как же, заводился я, он часто называл меня провинциальным пьяницей, он всегда относился ко мне пренебрежительно и свысока, он всегда считал меня низшим существом, — объяснять эту паранойю бесполезно, как вообще любую паранойю… да, я параноик, признаю. И что? Мне стало легче? Черта с два! Признав, что я параноик, я немедленно смирился с этим и с новой яростью стал убеждать себя, что все считают меня параноиком и оттого и презирают, и… И — сволочи все! И Морозов сволочь, и… Оленька! Теперь все самые невероятные гадости, которые, по моим представлениям, могла мне сделать Оленька — и наверняка уже делает! — я рисовал себе ярче яркого. А что вообще можно ожидать от этой женщины, которая развелась с мужем исключительно оттого, что он не догадался принести ей плюшевого мишку, что вообще можно ожидать от такой женщины, что?! Да все что угодно! Раз она считает, что все мужчины, окружающие ее, должны быть поголовно телепаты! А раз не телепат, то и… расстрелять! в тюрьму! вон из квартиры, на улицу, к такой-то матери!!

Я стоял возле подъезда, где жил Морозов, и, как случается, напрочь забыл не только код, но и номер квартиры. В тихой истерике я тыкал пальцем куда ни попадя, во все цифры подряд… Выдохшись, сел на лавочку и, яростно утупясь в асфальт, просидел так с четверть часа, уже ни о чем не думая и ничего не соображая, лишь мысленно напевая куплет дурацкой популярной песенки.

Когда дверь подъезда открылась, я не сразу понял, что из нее выбежала Женечка.

— Даова, Кавченко! — прокричала она.

— Женечка! — удивленно прошептал я, невольно улыбнувшись. Передо мной, широко улыбаясь, разведя ручки, точно прямо сейчас готова мне на шею броситься, стояла Женечка Морозова в голубеньком сарафанчике, светловолосая, с двумя пышными розовыми бантами в маленьких косичках.

— Кавченко! Даова! — повторила она, хлопнув меня ладошками по коленям.

— О, ты как здесь? — Это говорил уже Морозов.