Денис Коваленко - Радуга в аду

— Все верят, — с трудом подавив в себе невольную обиду, негромко, отведя взгляд, произнес монах: — Я это по себе говорю. Только боятся люди признаться в этом; у каждого свои причины. А так, каждый Бога ищет. Даже если все оставили тебя, даже если родители твои… оставили тебя, — совсем тихо, все еще переламывая эту обиду, произнес он. — Он тебя не оставит. — Лицо Вадима искривилось, какая-то ненавидящая усмешка искривила лицо, но слушал молча, в глаза с ненавистью вглядывался, но молча. — Он смерть страшную, смерть позорную на кресте за тебя принял, — все в бороду говорил монах. — А раз на такое Он пошел, то, значит, какова Его любовь к тебе — лично к тебе, который думает, что не верит в Него… Все тебя оставят, а Он нет. Потому что Он есть любовь.

— Любовь — дальше некуда, — не выдержал Вадим — едко это произнес. — Не надо мне тут проповедовать… Странный вы какой-то; подсели, тихо вот, вкрадчиво говорите, как какой-нибудь баптист. Они, вот так, обычно, тихими фраерами подсаживаются… Наши попы поконкретнее — они как при исполнении, их поставили, они и служат. И вид у них у всех, как у… обормотов… Вы не баптист? — не без иронии, заглянул он на монаха.

— Нет, — вновь вспыхнув и вновь скрепившись, сдавленно ответил монах. — Я даже и не монах, я, всего лишь, послушник в монастыре. И, по-своему, ты прав… Власть, какая бы ни была, ослепляет, люди же мы. А ты и не ходи к попам. Иди сразу к Богу, иди в церковь…

— Или к баптистам, — не удержался опять Вадим.

— Не пойдешь ты к баптистам, — вдруг спокойно произнес монах.

— Это почему же?

— Ведь не пойдешь ты в синагогу или в мечеть.

— Не пойду.

— Тоже и баптисты — чужие они.

— А попы, значит, свои?

— Свои, — кивнул монах.

— Значит, у попов истинная вера? А баптисты говорят, что их вера истинная. Так чья же она — истинная вера — ваша, что ли?

— Твоя, — не раздумывая, ответил монах. — Всякая вера истинная, если веришь искренне.

— Что, значит, и в дьявола вера истинная, если — моя?

— В дьявола не верят — дьяволу поклоняются. Дьявол есть отец лжи, а как можно верить лжи? Как можно верить страху, предательству, боли? Как можно верить злу? Зло заговаривают, перед злом пресмыкаются.

— А Бога не боятся? Разве страх перед Его наказанием… страх перед Богом, — все с той же враждебностью, спрашивал Вадим, точно он задеть хотел этим.

— Страх перед Богом, — не слыша этой враждебности, повторил монах. — Я тоже так раньше думал — что Бога боятся надо, а потом… Как бы тебе это объяснить, — он задумался. Вадим отвернулся, уже не ненависть, а равнодушие овладело им, раз хочется этому ненормальному поговорить, пусть поговорит, все равно… все равно одному страшно, — явственно он это почувствовал, что страшно. И даже хорошо, что подсел этот ненормальный, хорошо, что говорит что-то… хорошо…

— Было такое у тебя, — наконец нашел нужные слова монах. — Когда утром просыпаешься, солнышко светит, ласково светит, ласковое весеннее солнышко, и так хорошо от его прикосновения, так спокойно. Хочется лицо в его лучиках умыть, хочется обнять эти лучики — было такое?

Вадим не сразу ответил. — Не помню, — произнес он неуверенно, и, почему-то с болью.

— Неужели не было?

— Наверное было… Только я не помню.

— А ты вспомни, — неожиданно наивно — по-детски наивно — попросил монах. Вадим задумался… Лучики, они ровно проходят сквозь стекло… Мама… ладонь ее касается его щеки… «Сынок, в школу опоздаешь, просыпайся родной мой.» Он один глаз приоткрыл, смотрит на маму с прищуром, а лучики, так весело, так тепло-тепло — только касаются… — Он ударил ладонями в лоб, глаза зажмурил и ладони сползли к глазам, все крепче вдавились в глазницы.

— Ха, — выдохнул с болью. У-у, — сквозь зубы завыл тихо протяжно. — Ненавижу, — шептал сквозь слезы. — Ненавижу эти лучики, ненавижу это солнце, — все шептал, вдавливаясь ладонями в глазницы. — Ненавижу.

Долго они так сидели. Ладони уже не давили глаза, ладони крепко обнимали куртку, скрестившись на животе, глаза же пусто глядели ничего не видя — только оранжевая пелена пустого салона, куда-то идущего автобуса.

Не хочу я этого солнца, — выговорил он, все видя эту оранжевую муть. — Хочу умереть… хочу к маме. — Сказал чуть слышно, и, с новой злобой. — Хочу гореть в аду. Вечно. Не хочу солнца, не хочу лучиков… Хочу гореть в аду.

— А что если нет никакого ада, — осторожно произнес монах. — Что тогда?

— Ад есть, — твердо ответил Вадим.

— И где он?

— Ад есть, — упрямо повторил Вадим. — Моя мама погибла. Ее убили из-за куска колбасы, какая-то сволочь охранник, в магазине. Много было народу. Ее раздавили. Был пожар. Все побежали… и ее раздавили, убили. Она были бы жива, если бы этот охранник не задержал ее. А она ничего не воровала, мы заплатили, а он… Убил ее. Мой отец меня ненавидит, моя сестра… из-за этого идиота попа, который… сука, — сквозь зубы процедил он. — И после всего этого вы говорите, что ада нет?

— Нет, — сам закусив губу, сам превозмогая какую-то боль, ответил монах.

— А что же тогда есть? Куда деваются все эти… суки, все эти сволочи охранники, где мне найти его, в каком месте, что бы запихнуть ему в его поганую пасть этот вшивый батон колбасы, за который он убил, УБИЛ мою маму? Где?! Неужто эта гнида просто умрет , просто исчезнет и… тогда грош цена этой смерти, грош цена, — повторил в ярости. — Ад есть, как раз там и найду эту суку в голубой рубашке и… — он не договорил (задохнулся) бледный, тяжело отдышавшись, сидел он, крепко обнимая руками куртку.

— Знаешь, чего больше всего боится человек? Почему рвется в ад, почему мечтает видеть своих врагов в аду, почему боится Бога? Это как солнце, которое ты ненавидишь. Но ведь не солнце ты ненавидишь, а ненавидишь ту боль, которая ранит тебя, только при одной мысли — что этого ласкового солнца больше не вернешь. Радость не вернешь — вот он самый страшный страх. Вот и ищет человек наслаждения в боли, в суете, в отчаянии. С головой ныряет в это отчаяние: в блуде прячется от любви, в жестокости — от смирения… Все бежит, боясь обернуться. А останови его, дай отдышаться, покажи ему как солнце восходит, дай услышать пение птахи, дай потрогать мокрую мягкую траву… и спроси его в этот миг — что ему больше всего дороже… Господь не создавал зла, не сотворял ада. Он сотворил мир и сотворил человека — по образу и подобию своему — сотворил его свободным . Бог, есть любовь. А любовь чувство свободное, ей насилие чуждо, и страх ей не ведом. Любить только свободный может. Потому Господь и сотворил человека по образу и подобию своему…

— А кто же тогда сотворил зло?

— А зло никто не сотворил.

— Что же его нет?

— Есть, раз есть само слово ЗЛО. Только… — он задумался. — Как бы тебе это объяснить… ведь дьявол как таковой, не появился изначально дьяволом. Это… как дитя, милый комочек, дарящий только радость — потому не знает он другого. Он радуется солнцу, радуется миру, ему радуются, он растет, мужает, растет свободный, растет без боли, без насилия, ни кто не принуждает его, не унижает, и жить бы ему и радоваться в этой любви, но… Самый страшный грех это гордыня, чувство страшное, чувство лживое. Быть свободным трудно. Раб — рожденный рабом, незнающий свободы, никогда не возгордится, вся жизнь его стиснута в рамки, рабство бездушно — как камень, как материя. Рабство покорно позволяет использовать себя — как дерево, которое человек использует для своих нужд, как камень, как траву — все это бездушно и пассивно: ни камень, ни дерево само по себе не может возгордиться, потому что бездушно и не свободно в своем выборе — куда ветер уронил зерно, там оно взросло… А тот, кого мы называем дьявол, он свободен, и эта свобода, данная ему от Бога, оказалась не по силам ему, в действительности, дьявол слаб. Ведь он отец лжи — как назвал его Спаситель, а ложь, орудие слабых. Обман, коварство, хитрость — их используют, те, кто неуверен в своей силе. Дьявол (будучи еще, к слову, самым сильным и высшим из духов, сотворенных Богом) возгордился и захотел стать равным Богу.