Денис Коваленко - Радуга в аду

— Ну чего, парни, по домам, — растерянно произнес наконец один из парней, когда и Игорька, и Сереги уже не было видно.

— Короче, парни, никто ничего не видел.

— Да, парни, никто ничего не видел, — согласился каждый. — По домам.

Серега стоял уже возле той самой лужи.

— Вадим… Вадик! — отдышливо, сквозь скручивающую внутренности боль, звал он. Сам не узнавал своего голоса, хриплый глухой, и каждый вздох отдавался жгучей болью. — Вадик!.. сволочь… братишка… где ты? Брат! — набрав воздуха, рявкнул он, тут же скрючился. — Ну где ты… — Пуста и молчалива была улица. Постояв еще, Серега не спеша зашагал к общагам. Нет его, значит ушел, значит живой. А все остальное — не важно.

Неторопливо, не чувствуя своего тела, Вадим выбрался из лужи. Дорога была пуста. Парней уже не было. Вадим оглянулся. Шагах в десяти, уже поднявшись, неровно, спотыкаясь, уходил отец. Крепкий он был — отец, а все немощным прикидывался. Молча, мутным ошалелым взглядом, Вадим провожал его. Отец уходил не оборачиваясь; вот он завернул во дворы… Словно и не было его…

Точно припоминая, точно приходя в себя, Вадим оглядывался… Улица; сокрытая с одной стороны длинным многоподъездным домом, с другой, плотным рядом старых облезлых тополей… Где он? Что вообще с ним происходит? Почему он здесь? Отец… что он здесь делал? в такое время?.. здесь?

Вадим рванулся следом, добежал до конца дома за которым исчез отец. Двор был пуст… Не было никого… никого.

А может и не отец это… Какой-то пес худой облезлый, виляя хвостом, шел навстречу; подошел, морда опущена и покорный взгляд исподлобья.

— Собачка, — улыбнулся Вадим, сел на корточки; пес ткнулся мордой ему в живот. Опустившись на колени, Вадим обнял пса. — Собачка, что происходит, собачка? — шептал Вадим в самое ухо псу. — Скажи мне, что происходит? — Пес потянулся, коснувшись мордой горячей раскрасневшейся щеки. — А знаешь, собачка, когда я маленький был, совсем маленький, мне мама песенку пела, про цветочек аленький… Может быть за седьмым перевалом, — шептал он псу, — вспыхнет свежий, как ветра глоток, самый алый и небывалый, самый волшебный цветок… Вот такая песенка, добрая песенка, — все шептал он. — Ласковая… как лучики солнца.

Пес лизнул его в губы. Вадим улыбнулся. Лизнув, пес деликатно выбрался из объятий, и, так же неторопливо, зашагал прочь.

— И ты меня оставил. Появился, вот, вдруг, и оставил. Как отец, появился… вдруг… и ушел.

Отец добрался до своей квартиры, повалился на диван. Скорую бы вызвать… нет — известно, куда она его отвезет… Все куплено, кругом враги. Отлежится… ничего, отлежится. Главное зубы целы… Значит, подставил его врач, — соображал он, — подставил, гаденыш. — Перед сном полезно водки выпить. Ага — полезно, вот гаденыш. И его купили, — все соображал он. Отец никогда не пил, не любил он пить, не переносил спиртное — вредно оно было. Но слишком страшны стали последние ночи; и по телефону этому (неспроста принес он его, эти людишки ничего просто так не делают), был же звонок: кого-то спросили, вроде бы ошиблись… Нет, я вас сразу раскусил — ошиблись они — так я и поверил, не дождетесь! Осторожнее быть надо, кругом враги. Страшны стали ночи, невыносимы. Не было сна. И к врачу, когда зашел, к своему участковому; врач солидный, степенный, спросил: Пьете? — Что вы! — запротестовал отец, — и никогда, вредно это. — Отнюдь, — возразил врач, — как раз в вашем возрасте, да перед сном — и поверьте — и бессонницы как небывало. — Поверил таки, гаденышу этому, поперся на ночь глядя за лекарством . Ну ничего, ничего, они у меня все ответят, за все ответят, — соображал он, буравя взглядом стену.

Один стоял Вадим на коленях возле угла дома, скрытый глухой тенью старого костлявого куста сирени. Никого не было… Кто-то крикнул… чей-то голос… знакомый голос… теперь все равно. Холодно было. Сыро было. Как-то, само собой, он опустился на рыхлый промозглый снег, и, свернувшись, поджав ноги, так и лежал; некуда теперь идти, да и не зачем. Тепло как-то стало… уютно…

— Вспоминая о радостном чуде, — напевал он, чуть шевеля губами. — Тот цветок ищут многие люди, но находят, конечно, не все… Может там, за седьмым перевалом, вспыхнет свежий, как ветра глоток, самый сказочный и небывалый, самый волшебный цветок. — С каждым словом становилось все теплее, и, самый алый, как заря, цветок, ласково грел ноги, руки, обнимая замерзающее тело своими алыми горячими лепестками. Вадим, кутаясь, натягивал на себя эти, уже обжигающие лепестки, уютно заворачиваясь в них и приятно ощущая их ласковое прикосновение. Цветок закрылся; спрятав в себе умиротворенное скукоженое тельце. Так и нашли его утром.

Людочка переехала к Андрею; слишком всего случилось, и, после всего, жить в этой квартире… не могла она. Квартиру сдали. Снимать другую, или обменять… Людочка первая оказалась. Жена и должна жить в доме мужа. Внешне, она, казалось, успокоилась, ни словом не напоминая о прошлом, с братом простилась спокойно — всё в руках Божьих. Молчалива только стала, а в остальном, все по прежнему: ходила на работу, в церковь; Андрей сам на этом настаивал, церковь давала его жене спокойствие, после службы Людочка возвращалась всегда умиротворенная, тем более ни сколько не настаивала, что бы муж ходил с нею. И того фанатизма, который Андрей представлял себе и которого боялся, и не было; единственное, что смущало родителей и замечали соседи — только, что Людочка постоянно ходила с покрытой головой. Но платочек был такой миленький и так был ей к лицу, что этот платочек Андрею уже и нравился; соседи вот только выспрашивали: не мусульманка ли она? А-то чего в платке-то, как прям мусульманка какая, и все в платьях длинных, словом… ну не привычно все это. Вроде и русская, и в церковь ходит… ну в церковь-то в платке оно понятно — в церковь в платке положено, так и все батюшки говорят, и, чтобы еще в брюках в церковь не заходили; ну а дома-то чего? Дома-то никаких батюшек нет, да и женщина должна прилично выглядеть, чтобы и волосы там, и прическа, а-то в платке… «Чего она дома-то в платке-то ходит? Вроде не плешивая… Чего стесняется — нас, что ли, или чего у ней там? — выспрашивала мама у Андрея. — А-то сам видишь — соседи». — «А ты их не слушай, — заступался Андрей. — Ходит, значит так положено. — Он и сам у жены не спрашивал, стеснялся. — Так красивее, — объяснял он матери». «А-а, — понимающе кивала мама. — Ну, раз так надо, — соглашалась. — Я-то не против, соседи, только спрашивают — может она, какая там, мусульманка или еще чего». Но маме в душе льстило, что Людочка скромная, негромкая, все молилась по утрам, и перед обедом, и перед сном, и свечку ставила перед образом, правда, иконостаса в доме отродясь не было, но все же верующие, крещеные же, и русские, в конце концов, так что свечи это хорошо. Людочка иконы все в одном месте собрала в шкафу; на сам шкаф образ Спасителя поместила, и, как раз перед ним, на шкафу, свечечку зажигала. Зажжет, помолится, свечечку потушит, и, так же вечером перед сном, когда все телевизор посмотрят, что бы не мешать ни кому, свечечку зажжет, помолится, и спать ложится.