Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Ну, так, что же вы хотели, батенька. О, Tempora. О, More! — с доброй, даже детской улыбкой заметил Андрей Андреевич.

— И что же вас подвигнуло на такие вопросы? — обратился Никаныч к Ване на «вы».

Выплакавшись, Ваня словно выплакал из себя и страх, и обиду, и злобу, и стыд — все чувства вышли из него вместе со слезами, единственное, что, наверное, осталось, это усталое безразличие. Вот, пожалуй, и все.

— Я сегодня проиграл в карты тысячу долларов, денег у меня таких нет, и мне сказали, что вы гомик… и я должен вас убить, тогда мне простят мой долг. — Никаныч и не нашелся сразу, что и сказать на это. — Вот поэтому я и спрашиваю: вы гомосексуалист?

— А если и так. Ты что, меня прямо тут же убивать будешь?! — в тоне Никаныча проскользнула откровенная обида. — Это что за мода у вас такая пошла — играть на классных руководителей? На директора не могли сыграть, что ли? Что это, прям, сразу на бедного Никаныча набросились? Чем он вам дорогу-то перешел. Небось, этому оболтусу Максу проиграл?

— Абрамчику, но Макс тоже играл… А вы как догадались? — Ваня сразу же встрепенулся и вперед чуть подался.

— Это вы только думаете, что вы такие умные, а учителя, такие идиоты, ничего о вас не знают. Давно я уже собирался заняться вами, да вот все руки не доходили. А тут повод, вишь, какой… Нет, Андрюша, ты слышал, на учителей уже играют. А ты говоришь про какие-то там тампера и морэс. Вот сидит с нами на одной скамейке представитель юного поколения…

— Я не хотел на вас играть.

— Да, что уж там, не горюй. — Никаныч ласково потрепал Ваню за волосы. — Во, шевелюра у тебя какая…. Все это лабуда, что вы на деньги играли, что проиграл ты — тоже лабуда. Вы — несовершеннолетние, вам вообще в азартные игры играть воспрещается, а тем более на учителей. Это просто свинство с вашей стороны. — Никаныч еще говорил в том же духе, голос звучал его совсем не злобно, не обижено, а даже весело и ободряюще. Слушая его, Ваня все больше проникался доверием к учителю.

Ваня, как и многие ущербные дети, видел в каждом мало-мальски добром и веселом человеке отца. А Никаныч всегда был с Ваней добр и весел. Ване хотелось, чтобы этот человек обнял его, приласкал, сказал бы что-нибудь очень хорошее, сходил бы с ним в кино, на футбол. «И никакой он не пидор, а просто очень добрый и хороший человек», — и Ване очень захотелось, чтобы Никаныч потрепал его за волосы. И уже доверясь окончательно, Ваня подвинулся к Никанычу и тихо предположил:

— Мне кажется, они меня обманули. Они нечестно играли. Специально сделали так, чтобы у меня было три туза, а у Абрамчика — сека.

— В секу играли?

— У-гу.

— Ну, вы, пацаны, даете, — и Никаныч потрепал Ваню за волосы.

Счастливый Ваня тихо сидел на скамейке и, улыбаясь, заглядывал в лицо Никанычу. Теперь этот человек был ему лучшим другом, и умереть Ваня был готов за него, жизнь свою отдать за этого человека. Так думал Ваня, заглядывая на своего учителя. И Ваня, переполненный чувствами, признался:

— Николай Иванович, вы очень хороший человек.

— Ну, так. А почему я должен быть плохим… Ладно, маленький хороший человечек, время позднее, пора тебе домой. И не бери ничего в голову, и ни о чем не думай. С шулерами с этими карточными я завтра разберусь. Давно уже пора прикрыть вашу малину..

— Вы не знаете, — чуть ли не шепотом произнес Ваня, и голос его дрогнул, — понимаете… тут еще… — и, переборов себя, Ваня выдал: Я расписку им написал, что если я им деньги не отдам… там я очень плохо написал… Я не хотел писать… они заставили меня…

— Ну, не томи. Что ты там еще такого страшного написал? И уверяю тебя, маленький человечек, заранее: все это лабуда — все, что ты там накалякал…

— Я там написал, что…

— Ну? Что убить меня должен? Так? Наплюй на это…

— Нет… другое, — выдать Николаю Ивановичу правду написанного Ваня не мог, легче было бы с крыши пятого этажа на асфальт прыгнуть, чем признаться, что он там написал. — Там я про себя написал… Но они меня заставили… Меня еще Максим Быков бил.

— Вот гаденыш. И с ним мы поговорим, — утешил Никаныч. — Либо какую-нибудь гнусь, вроде того, что должен с крыши прыгнуть или директору под дверь наложить? Угадал?

— Примерно… я должен буду… ну, это… сделать короче… Ну, вот это.

— Чего вот это-то?

— Ну, вы понимаете, — недогадливость Николая Ивановича убивала Ваню. Самому сказать, у него не то что язык не поворачивался — даже подумать. — Они били меня, — сказал Ваня, и готов был опять разрыдаться, — и Абрамчик ногами, а я на земле лежал… — здесь Ваня зарыдал.

— Ну вот, опять, — Никаныч обнял Ваню и даже в темя его поцеловал.

Рыдая, Ваня сильно-сильно прижался к своему учителю, как только ребенок прижимается к матери, единственному человеку, могущему понять и утешить.

— Мы потом, когда в карты играть кончили, через интернат домой шли и видели, как двух пацанов убивали, — сквозь слезы, задыхаясь, поведал Ваня: — Там одного душили и до смерти задушили… и мы все это видели. И я сразу подумал, что я вот так вас буду душить… — дальше Ваня уже не мог продолжать, слезы мешали.

— Час от часу не легче. Ну, что потом?

— Я… я не знаю… Я убежал… меня Абрамчик… сказал, что я вот также вас убить должен, и, если не… не убью, я должен… он опустит меня и Макс… и я… я в… в расписке и написал… написал все это… я написал, что отсосу у Абрамчика и вся школа… если не… сделаю — все узнают, — и вновь слезы задушили Ваню.

Крепко зарылся он лицом в рубашку любимого учителя. Все Ваня ему рассказал, все доверил. Больше уже нечего было.

— Ну, перестань, перестань, — нежно и, видно, не желая этого, Никаныч отстранил от себя Ваню. — Ну, совсем уж ты расклеился. Нельзя же так, ты же мальчик, а не девочка, — в голосе Никаныча звучала слабая дрожь, тело лихорадило, ему хотелось обнимать этого мальчика, целовать, и сколько стоило ему не делать этого, а отстранить это нежное создание… оторвать от себя. — Все, Ваня, иди домой, — на выдохе прошептал Никаныч, — поздно уже… Завтра я все решу. И ничего не бойся. Иди, мой мальчик, — Никаныч стал слегка подталкивать Ваню. Дрожь его усиливалась, и терпеть дальше теплоту этого ребенка он спокойно не мог. (Как ему сейчас хотелось, чтобы сидели они не на лавочке, возле дороги, а в теплой квартире, вдвоем с этим юным человечком. Как он тогда утешал бы его…)

— Иди, Ванечка. Поздно уже.

Ваня поднялся. Красный от слез, он чувствовал странную неловкость, новое, непонятное чувство овладело им.

— До свидания, — произнес он чуть слышно. Больше ничего не говоря, повернулся и нетвердо зашагал к своему дому.

— Пойдем, Андрюша, отсюда. Слишком здесь жарко, — поднявшись с лавочки, Никаныч и Андрей Андреевич зашагали прочь. Никаныча все еще трясло. Зайдя в темноту деревьев, он крепко обнял и поцеловал своего друга.