Денис Коваленко - Татуированные макароны

Это видел он в книгах; это видел он в своей жизни. Другого он не видел, и в другое он не верил. Если сделать кому-то плохо — обязательно себе сделаешь хорошо. Если сделаешь кому-то хорошо — не обязательно, что себе сделаешь хорошо. Мир грязен и лицемерен. Для Муси это была истина. К пятнадцати годам он понял это разумом; в шесть-семь лет — он не понимал этого, но уже чувствовал. Ему странно и неприятно было видеть, что дома мать за каждый пустяк ругала его бранными словами, а в библиотеке, когда он тихо весь день сидел за книгой, как экспонат, показывала его своим подругам и нахвалиться на него не могла. И все ее подруги и знакомые восхищались таким умненьким и послушным мальчиком, который вместо того, чтобы шаболду на улице околачивать, примерно сидел в читальном зале и читал книжки. И каждый непременно считал своим долгом подойти к нему, погладить его по головке и сказать: «Умница, Ромочка». И непременно добавить: «Читай, читай, я больше не буду тебе мешать». Мать же, словно нарочно, приводила своих знакомых в библиотеку, чтобы те видели, какой у нее примерный сын, видели и лопались от зависти. Тогда, может быть, Муся и приобрел свою привычку улыбаться. Молча сносил он эту благонравнейшую пытку, и каждый раз, когда его гладили по головке, он улыбался, мысленно уже ненавидя этого человека на всю жизнь. Улыбка же делала свое дело, растроганный видом такого тихого, умненького и доброго мальчика, гость непременно дарил ему шоколадку или другой гостинчик, говорил: «Читай, читай, я больше не буду тебе мешать», — и на цыпочках тихо удалялся, чтобы поведать счастливой матери о том, что иметь такого ребенка — для любой матери истинное счастье. Но эти эпизоды были бы не полной картиной Мусиной ненависти. Последняя точка была поставлена как раз последним летом перед школой.

Летом детская библиотека умирала. Не выезжающий никуда из города, Муся безвылазно сидел в читальном зале. Если хотя бы один ребенок раз в неделю заходил в библиотеку, предпочитая ее реке или просто беготне по двору, это было хорошо. Но обычно, с десяти утра до шести вечера, Муся сидел в библиотеке один, ну, еще мать, конечно.

Это случилось в июле. Сидя в прохладном подвале читального зала, Муся, увлеченный Фенимором Купером, не заметил, как над ним склонился молодой человек. Муся даже вздрогнул от неожиданности, настолько тих был тот полдень, что обычные слова «умница, Ромочка» прозвучали для Муси буквально выстрелом. Человек этот заходил в библиотеку довольно редко, но всегда с богатыми гостинцами. Погладив Мусю по головке, он положил перед ним большую гроздь винограда, умилившись Роминой улыбкой, еще раз тронул его волосы и тихонечко удалился в абонементную комнату. Слишком было тихо в библиотеке, чтобы Муся не услышал перешептывания молодого человека с матерью. Сначала шепот был о замечательном тихом мальчике, целыми днями читающем умные книжки. Но что-то заставило Мусю отвлечься от книги и чутко прислушаться к странному шепоту и не менее странной возне, происходившей за перегородкой. Муся не слышал, а больше ощущал всем своим телом, даже мелкая дрожь тронула его спину…

— Перестань, он же там, — тихо шептала мать, — услышит же… ну, какой ты… — дальше было слышно только дыхание — прерывистое, сдавленное, и, следом, Мусино ухо резануло хлюпанье. Он так четко его слышал… и так четко себе представил… Точно такое же хлюпанье он не раз слышал ночью дома, правда, дома хлюпанье дополнял скрип…

В читальный зал неслышно вошла мать. Муся не поднимал глаз, он не видел мать, он чувствовал ее. Почувствовал он и то, как, минуя читальный зал, вышел на улицу молодой человек, мать обернулась, махнула ему рукой и, еще с минуту постояв, так же молча вернулась к себе в абонементную. Не видя строчек, лишь по инерции переворачивая страницы, Муся до вечера сидел, бессмысленно уткнувшись в книгу, странно улыбался непонятно чему, и единственное, что владело его мыслями весь тот день, было это влажное хлюпанье…

Наконец автобус остановился, двери открылись. Утомленный и раздраженный, Муся выдавился из салона на улицу. Сощурившись, чуть подавшись вперед, он быстро шел, мимоходом отвлекаясь на горящие огни витрин и рекламных щитов, и, чем больше смотрел он на них, тем уже становились щелки его глаз… и вот уже Мусю начало трясти, и тошнота подошла к горлу… Каждое лицо, проплывавшее мимо, пристально разглядывало его и так и хотело раскрыть свой рот и показать Мусе фиолетовый пупырчатый язык. Муся это чувствовал: каждый прохожий, будь то старуха или ребенок, так и порывался открыть рот и высунуть свой язык. Качнувшись, Муся резко завернул за угол дома и, уперевшись руками о стену, без сил уронил голову. Так он простоял с минуту. Голова закружилась и его стошнило желчью: с утра он не ел ничего и, давясь, выплевывал на асфальт зеленовато-желтую прозрачную жидкость. Сколько он так простоял, он не помнил. Вывел его из оцепенения какой-то мужичок.

— Вот, козу хочу покормить, — тронув Мусю за плечо, хрипло произнес мужичок. Муся обернулся. Мужичок был спившийся, в протянутой к Мусе руке держал он несколько капустных листьев. — Цирк к нам приехал, — продолжал мужичок, — а там коза… И я, вот, хожу ее кормлю. Она капусту жрет.

Повернувшись спиной к стене, Муся сполз на асфальт и, сидя на корточках, беззвучно закрякал длинным и монотонным смехом. Смеется он или плачет, мужичок не понял, сел рядом на корточки и вновь повторил:

— Козу я хожу кормить… Капусту она любит… из цирка она.

— Да ты сам из цирка! — в лицо ему сквозь смех крикнул Муся.

— Не, я не из цирка… я здесь живу… вон в том доме… — и мужичок показал на дом, — может, у тебя сигареточка будет, закурить?

Вскочив с корточек, Муся сладко потянулся, хлопнул алкаша по спине, весело соврал: «Не курю, спортсмен», — и, резво выскочив из подворотни, бодро зашагал к фонтану.

Половина лавочек возле молчавшего фонтана пустовали, сев на одну из них, словно нарочно, под свет фонаря, Муся, вспоминая мужичка и представляя, как тот кормит козу, вздрагивал в тихом смехе.

— А вы красивый, — сладко прозвучал женский голос. Муся обернулся. В темноте кустов слева от него на этой же лавочке, откинувшись и упершись руками о скамейку, сидела молодая женщина, на вид не больше тридцати лет. Голова ее была высоко поднята, и взгляд упорно что-то искал в небе. Женщина улыбалась, улыбалась как-то по-детски, слегка рассеяно и… непонятно чему. Странная улыбка ее не вязалась с пристально разглядывающим небо взглядом.

— А я красивая? — выдержав паузу, спросила она, повернув к Мусе лицо.

И здесь Муся промолчал, лишь улыбнулся…

— Странно, что вы молчите. Хотя…. — женщина смолкла и вновь устремила взгляд на небо. В повороте головы, в голосе, в улыбке этой странной женщины одновременно смешивалось и наивное простодушие, и откровенное кокетливое позерство. Играла ли она или действительно была так странна и непосредственна, понять было трудно. Слишком уж взгляд ее был изменчив (мгновенно изменчив): то прищурено-изучающий, то по-детски открытый и наивный, а то вдруг мягкий, добрый и… тут же — колючий и подозрительный. И казалось, что все это одновременно — так скоро шла смена настроения. Такой калейдоскоп во взгляде бывает лишь у детей и сумасшедших. Вновь женщина обернулась к Мусе, глаза ее были слегка прищурены, и что сейчас выражал ее взгляд, уж точно было не понять… хотя… так смотрят маленькие девочки, увидев что-то интересное и непонятное. Это непонятное ужасно хочется понять, девочка всматривается и от бессилия злится сама на себя и свое любопытство усиленно пытается скрыть важной серьезностью. Но никак не получается, девочка видит это, злится, глазки от этого еще больше сощуриваются, превращаются в две маленькие щелочки, и вдруг, наконец, сообразив, в чем дело, широко и страстно открываются, и ничем уже не загасить этого счастливого блеска.