Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Потому что ты сумасшедшая, — только и ответил он. Он нисколько ее не боялся, хотя и не знал, кто она и что может ему сделать. Вопли ее только подогрели его азарт. Она стояла над ним жалкая, беспомощная в своей злости и… смешная.

Муся не сдержался — его разобрал смех. Звонко, широко ощерив свои белые зубы, он смеялся, не мигая смотря на женщину. Смех его был искренний и совсем не злой. Так смеются, услышав пошлый, но очень точный анекдот.

Странно, но смех успокоил женщину, она вернулась на место и, взяв персик, смачно откусила не в меру большой, сочащийся кусок, и пережевывая его, спокойно заключила:

— Кстати… ты… сумасшедший. По-настоящему… Сумасшедший. Ты — шизофреник. Я сразу это поняла. Как только тебя увидела, так сразу это и поняла. Вот скажи мне, зачем ты пришел ко мне? Ведь ты же не знаешь, кто я такая и что ждет тебя в моей квартире. А вдруг это не моя квартира? Или вдруг сейчас придет мой муж. Или вдруг из комнаты выйдет здоровенный амбал. Да много ли еще есть «или». Ты, вообще, можешь отсюда не выйти. Разве после этого ты не сумасшедший? Разве после этого я не права?

— Возьми новые рюмки, налей, наконец, водки. Я хочу выпить… А домой я идти не хочу. Сегодня я останусь у тебя, и мы займемся сексом. На правах двух сумасшедших.

Не двигаясь с места, женщина пристально посмотрела на него:

— Ты выглядишь на пятнадцать-шестнадцать лет. Но действительно ли тебе столько? Может и правда тебе все двадцать пять?.. Скажи, только честно — ты думал когда-нибудь о смерти? Серьезно думал, понимаешь? Серьезно.

— Водки налей, — в тоне Муси звучал откровенный приказ.

— А ведь я подчинюсь тебе. Я хочу тебе подчиниться. — И сказав это, она подошла к шкафчику, достала две рюмки, поставила их на стол, вновь наполнила водкой. Разбитые рюмки она небрежно отпихнула ногой, совсем не задумываясь, что может порезаться.

— Ты боишься смерти? — спросил Муся, выпив. Он чувствовал себя на редкость уверенно, спокойно и… опять же, уютно. Словно он сидел у себя дома. И промелькнуло у него, что дома он себя так никогда не чувствовал — так уютно и уверенно.

— Боюсь. Особенно сейчас, — с тревогой произнесла она, — я тебя боюсь. Ты страшный. Нет, конечно, ты красивый, но душа у тебя страшная. Умру я сейчас, ты склонишься над моим телом, откроешь пальчиком мои мертвые веки и с наслаждением станешь разглядывать мои остекленевшие глаза. А то и потрогаешь, желая убедиться — действительно ли у мертвых глаза стеклянные или врут люди.

Мусю покоробило.

— Высунь, пожалуйста, язык, — произнес он тихо и настойчиво. Женщина послушно высунула язык, полукруглый, широкий, с зеленоватым налетом.

— Приблизься ко мне.

Она приблизилась до расстояния поцелуя. Первое желание — коснуться языка пальцем сменило другое, он поцеловал этот язык и чуть-чуть коснулся его своим.

Через мгновение они уже целовались, обняв друг друга, через стол…

Муся лежал на диване, прикрывшись простыней, в ближайшей к кухне комнате. На ковре посреди спальни стояла широкая низкая ваза, заполненная водой и до упора заставленная цветами. Перевернувшись на живот, Муся внимательно разглядывал этот букетик, прикидывая, сможет ли он обхватить его одной рукой… Нет, только двумя. Кончиками пальцев осторожно проведя по цветкам, он погладил их, словно пожалел. Свет падал только из окна — холодный, тусклый; цвета с трудом различались, полумрак скрывал все оттенки, объединив цветы одним, холодно-голубым светом. И большого напряжения глаз стоило Мусе отличить красную гвоздику от синего ириса. На свету, еще куда ни шло, но в тени совсем одна чернота. «А ведь при дневном свете этот букет чертовски красив… хотя и сейчас ничего», — и Муся перевел взгляд на небо. Небо затянуло облаками, и трудно было понять, как вообще свет проникал в комнату. «Ведь где-то, наверняка, за верхним краем окна должна быть и светить Луна. Иначе быть не может».

Опустив голову почти на пол, Муся заметил краешек холодной планеты. Подходить к окну ради того, чтобы увидеть ее всю, ему не хотелось. И на цветы смотреть надоело. Он просто улегся на бок и стал слушать негромко поющее радио.

Драной кошкой орала Земфира.

Пульта поблизости Муся не нащупал. Подняться с постели и подойти к радио он поленился. Пришлось дожидаться, пока певица заткнется сама.

— Ромашка, ты еще не соскучился? — В комнату вошла Снежана, свежая после ванны, обмотанная большим полотенцем. Она подошла к лежащему на боку Мусе и, поцеловав его в плечо, прошептала грустно, словно прощаясь с ним: — Ромочка, Ромашка моя ласковая, — и, перебравшись через безответно лежащего Мусю, обняв его, положила щеку на его плечо. — Ты знаешь, — прошептала она, — я сразу поняла, что ты не Альберт. Ты цветок. Ты Ромашка. Наверное, часто гадали на тебе: любит — не любит. Всю душу изранили тебе, каждый лепесток с кровью вырывали. Поэтому ты такой. Но остался у тебя еще один лепесток — для меня остался, и я буду ласкать его, целовать и беречь.

— Высушишь и в сеть запутаешь в коридоре, на память, — безучастно глядя на переливающиеся огоньки радио промолвил Ромашка.

— Не говори так. Я просто очень люблю цветы, — и, прижавшись к нему, она тихо заплакала, — знаешь, как мне тяжело. Меня же все обижают. Меня все хотят убить. И ты вот… Ты был сначала так груб со мной, словно я потаскуха. Не бросай меня. Я такая одинокая. Я очень люблю цветы. А мне их никто не дарит. Я сама их дарю себе.

— И меня ты сама себе подарила?

— Ну, вот ты опять. Я ведь нормальная, я совсем не сумасшедшая. Да, я была больна, но меня специально положили в больницу… Ты ведь тоже больной, я же говорила тебе. Ты еще больнее, чем я. Мне-то уже тридцать пять, а тебе всего лишь пятнадцать. А я в пятнадцать не была такой как ты — такой больной. Ты и в постели жесток. Мне было очень с тобой больно. Совсем было больно… я думала, ты убьешь меня… Ты ведь можешь убить, я знаю. У тебя нет ничего святого. Признайся, ты, когда был маленький, вешал кошек? У тебя в глазах плачут мертвые кошки. Говорят, у человека кошачьи глаза. Тебе же тоже говорили, наверняка говорили, что у тебя кошачьи глаза. Но просто так не бывает ничего. Просто так не может быть у человека кошачьих глаз. Не может быть у человека и просто так в глазах собачьей… преданности. И эти все слова не аллегории. В тебе, на самом деле, живет кот, и не один. Все те коты, которых ты убивал — все они теперь живут в тебе… мертвые коты. Их души переселились в твою, и когда им совсем уж невыносимо от тех мыслей, которые тобой владеют, они пытаются вылезти наружу, посмотреть, а правда ли, что так плох тот человек, которого ты так ненавидишь и так желаешь ему погибели. И уже не своими глазами, а глазами мертвых котов ты видишь этого человека — они уже смотрят на него, а не ты.