Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Ты и вправду веришь, что я в детстве убивал кошек? — усмехнувшись, но, все еще не глядя на Снежану, произнес Муся.

— Верю. Не знаю этого, но верю. Даже вижу… Ты подходишь к котенку, к ласковому котенку, садишься перед ним на корточки, котенок ластится к тебе, трется возле твоих ног, хочет, чтобы ты его погладил, забрал домой, сделал своим другом, он мурлычет от счастья, что ты подошел к нему, значит, не один он на этом свете, значит, кому-то еще нужен, значит, его еще можно любить. И ты чувствуешь это. Ты долго не решаешься взять его на руки, даже не решаешься погладить, но вот уже нет сил у тебя бороться со своим желанием. Ты берешь нежно на руки этот пушистый, серенький комочек, котенок улыбается от счастья, закрывает глазки, он верит тебе, мягко он висит в твоих руках, счастливый и довольный. Ты прижимаешь его к груди, обнимаешь, гладишь, прижимаешь все крепче и крепче, ты уже не замечаешь, что котенку больно, не слышишь его сдавленного хрипа, ты поглощен своей беспощадной любовью, и вот уже объятия становятся нестерпимыми, задушенный котенок перестает сопротивляться. И только тогда ты очнешься от своей любви и увидишь, что котенок мертв, когда почувствуешь на рубашке теплоту его крови, вырвавшейся из раздавленного тобой тельца.

— Сурово, — не меняя позы, ухмыльнулся Муся. — И теперь этот ласковый котенок живет во мне, — произнес он, закончив ее рассказ.

— Да, ты прав, теперь этот ласковый котенок живет в тебе… Точно такой же котенок жил в моем отце. Он повесился, когда мне было пять лет. И мой отец убил котенка при мне. Убил, не образно выражаясь, убил натурально. Мы гуляли в парке — я и отец. Еще совсем только утро начиналось. Осень. Только-только взошло солнце. Отец мой любил гулять по утрам, и меня всегда с собой брал. Я не хотела, мне хотелось спать! Он насильно одевал меня, слезки мне вытирал. Я хотела спать, идти никуда не хотела и поэтому плакала. Мама уходила на работу очень рано. Конечно, я рассказала об этом маме, но всего лишь один раз. Она сказала, что так надо, раз папа это делает. Он ее очень часто бил. И больше я не рассказывала об этом маме. И даже больше не плакала. Я потом совсем плакать разучилась. А потом я разучилась говорить. И до пятнадцати лет не говорила ни слова. Потом уже, когда меня начали лечить… То утро было самое страшное для меня утро — самое страшное утро, самый страшный день, самая страшная ночь. Это было в семьдесят первом году, в октябре. Я даже помню число. Даже если бы я и не помнила. В этот день повесился мой отец. И я… пятилетняя девочка, больше всего на свете хотела от Бога только одного, чтобы умер мой отец. Я этого очень сильно хотела. Он ненавидел мою мать… он ненавидел меня. Он даже ненавидел себя. Каждое утро мы ходили гулять с ним в парк. Особенно, когда вставало солнце. Летом случалось, что и в пять утра выходили гулять… Тогда, в октябре, было около девяти. И оделись мы в то утро как-то быстро. И из дома вышли, словно спешили куда-то. Отец уже с утра начал пить. Выходя из дома, отец прихватил из бара бутылку водки, и всю дорогу до парка прихлебывал по глоточку. Все было бы хорошо, если бы он не целовал меня; может быть, и утро не было бы таким мерзким, может быть, ничего бы и не было, если бы он не целовал меня.

Мы зашли уже в самую глубину парка, где аллеи были не асфальтовые, просто утоптанная земля. И откуда в этой чаще взялся котенок?.. Теперь я уверена — этот котенок нарочно оказался там, он был послан Богом, чтобы котенок вселился в моего отца и забрал его с собой. Не мог случайно оказаться маленький котенок в глубине парка один. И больше не было никого, я, отец и этот котенок. Увидев его, отец сразу повеселел, хотя он и так с утра после выпитого был счастливым. Бросив меня, он кинулся к котенку, на карачках кинулся. И, ползя к нему, шептал: «Киса, киса». Котенок совершенно его не боялся, он спокойно сидел на тропинке, головку склонил и ждал моего отца, как ждут чего-то неизбежного, но, в тоже время, и очень интересного. Он не убегал, он ждал. И вот, отец подполз к нему, взял его на руки, резко обернулся ко мне и зашептал мне громко, голос его был таким счастливым: «Снежаночка, гляди какая лапа», — и, поднеся котенка к своим влажным, раскрасневшимся губам, стал целовать его. А мне, когда я это увидела, стало так страшно. Я почувствовала, именно почувствовала (словно он меня целовал) резкий запах, гадкий вкус водки и слюны, он целовал его жадно, как только спьяну мужчина может целовать порочную женщину, страстно и увлеченно. Отец словно сошел с ума. Хотя он и был сумасшедшим. Он целовал его и шептал: «Посмотри, какая лапа, Снежаночка, ты только посмотри». А котенок даже не сопротивлялся, только мордочку слегка отворачивал. Что случилось дальше… плохо себя помню в тот момент. Только я, как безумная, бросилась спасать котенка. Но я не кричала; до сих пор не могу понять, почему я не кричала. И он, и я говорили исключительно шепотом, как будто боялись, что мог кто-то услышать.

«Папа! Брось его, — задыхаясь, шептала я, ручки мои уже вцепились в котенка, цепко вцепились: — Отпусти его, папа, отпусти!»

А он не отпускал котенка, только шептал мне, тоже задыхаясь от волнения: «Не отпущу!»

Он больше ничего не говорил, только это слово «не отпущу». Не помню, сколько мы так боролись. Я совсем забыла, что есть время. Был только котенок, которого я хотела спасти…

Отец оторвал ему голову… он дернул как-то… хотя сейчас я понимаю, что котенок умер гораздо раньше, когда мы вырывали его друг у друга… Я не хочу дальше рассказывать, — Снежана зарылась лицом в ковер, висевший на стене, и завыла — тихо, и очень занудно. Так она проплакала минут пять. По крайней мере, Муся успел спокойно выкурить сигарету.

Муся, казалось, старался не обращать внимания на то, о чем говорила Снежана, вслушиваясь, что пели по радио. Словно он не хотел слушать эту историю, но и не слушать не мог. Не мог встать и уйти, хотя рассказ раздражал его, был ему неприятен. И в тоже время ему хотелось, очень хотелось узнать — что дальше.

Выплакавшись, Снежана села спиной к стене, обхватив колени руками, будто и не плакала вовсе, и ровным, обычным голосом продолжала:

— Голову он выбросил далеко в кусты, вырвал из моих рук пушистое тельце, бросил его следом за головой, даже с колен не поднимался. Набрал ворох красных осенних листьев, вытер свои руки, поднялся с колен и повел меня домой. Он даже и не подумал, что и мои руки были в крови. Он заметил это, только придя домой.

Грубо затащил меня в ванную, раздел и голенькую затолкал под холодный душ. А я даже и не кричала. Мне было холодно, а я даже и не кричала. Я только Богу молилась, чтобы мой отец умер. Тогда-то я и заметила, что глаза у отца стали кошачьими. И я нисколько не удивилась этому. Я тогда уже поняла, что котенок вселился в него, и смотрел на меня не отец, а этот маленький ласковый котенок. Вытерев меня полотенцем, отец вымыл свои руки с мылом, словно я была гадкая и после меня обязательно нужно отмываться. И, уже не глядя на меня, вышел из ванной. Я накинула на себя халатик (у меня был маленький халатик, и мама меня приучила после ванны надевать халатик) и вышла следом. Отец сидел на кухне и пил. Я хотела пройти в свою комнату. Он позвал меня. А мне не было страшно, я подошла к нему, он усадил меня на стул рядом с собой. Он совсем ничего не говорил, только смотрел на меня глазами маленького котенка, наливал в рюмку водку и пил, и больше ничего, только смотрел и пил. А я думала, что вот сейчас он выпьет еще рюмку и упадет мертвый. Я только этого и хотела. И вдруг отец вскочил, схватил меня, поднял к самому потолку (отец мой был очень высокого роста), заревел, как только может реветь мужчина, громко, страшно и очень мерзко. Глаза его до того наполнились слезами, что я с трудом и зрачки его видела, думаю, и он меня плохо видел из-за слез.