Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Ненавижу твою мать, это она мне жизнь испортила. Проклинаю ее. Тебя не проклинаю. Но прокляну потом…

Думаю, он еще что-то хотел сказать, но слезы его задушили. Он посадил меня обратно на стул, аккуратно посадил, а я, кстати, его совсем и не боялась, и не потому, что доверяла ему — нет. Потому что в голове моей была только одна фраза: «Хочу, чтобы ты умер». Повторяя мысленно эту фразу, я ничего не боялась. Я сколько помню, отец всегда ненавидел мою мать. Они поженились очень странно. Мама моя была очень красивой девушкой, хохотушкой, свежей, веселой. Мой отец был ее первым и последним мужчиной. Мама работала тогда страховым агентом. И по работе познакомилась с матерью моего отца, моей бабкой. Бабка занимала какую-то должность большую в Облоно, и мама по работе пришла к ней. Та ее увидела и, буквально через десять минут, сказала: «Ты будешь моей невесткой».

Мама мне все это рассказывала. Бабка была женщина сильная, властная, а мама добрая хохотушка. Через месяц бабка добилась своего, и была свадьба. А отец был пьяный уже на свадьбе. Эту квартиру выхлопотала бабка, у нее тогда были страшные связи. Не знаю, зачем ей нужна была моя мать. Но только она всегда повторяла, что только с ней у ее сына будет счастье. Отца она пристроила работать в проектный институт главным инженером, а маму — бухгалтером, а потом и главным бухгалтером в Облоно… Отец был слабый, не хотел жениться, но женился, и от этого мать мою люто ненавидел, а свою боялся, и от этого ненависть его с каждым годом все зверинее и зверинее становилась. И пил он почти каждый день. В мать мог даже топор кинуть, а она и сказать ничего не могла, плакала только. За полгода после свадьбы изменилась, смеяться разучилась. А бабка их постоянно мирила. Приходила, хватала сына за волосы и головой о стену его, а он и не сопротивлялся, и делала это при нас, чтобы мы видели, как она его за нас наказывает. Она уходила, а он мать мою за волосы и об стену, при мне, чтобы я видела, что и он так может. А меня ни разу не бил…

Когда он меня посадил на стул возле себя, посмотрел на меня, слезы, не стесняясь, ладонью вытер, водки рюмку выпил. Поцеловал меня и вышел в ванную. Я уже тогда поняла, что он убьет себя. Мама пришла с работы уже вечером. Я смотрела телевизор и, когда мама пришла, я сразу сказала, что папа еще с утра в ванной заперся… соседей позвали, милицию. Отец повесился на крюке для душа, на ремне… у него был тонкий кожаный ремень для брюк, гедеэровский. Тогда, когда я его увидела висящим в ванной, я и замолчала на десять лет, я знала, что он умрет, но не знала, что это будет так . И глаза кошачьи. Меня потом лечили, кололи. Вылечили, конечно. Я теперь совершенно здорова, говорить начала… Потом в Питере в институт поступила. А потом меня посадили в психушку. Меня поймали в Питере с наркотиками, завели дело, обвинили в распространении. Бабка все силы приложила, но единственное, что смогла добиться: чтобы срок в колонии заменили на принудительное лечение от наркомании, мне поменяли статью и отправили в дурку, хотя я была нормальной, а там уж за меня взялись конкретно, гормональными кололи, чем только не кололи, два года кололи… — Снежана замолчала, по радио запела Земфира:

— Как я люблю ее, мою Земфирочку, — прошептала Снежана и вновь зарыдала, уткнувшись лицом в колени, сквозь слезы подвывая песне. Поднявшись с дивана, Муся вышел из комнаты. Снежана, подпевая Земфире, даже не спросила, куда пошел ее Ромашка, словно забыла про него, словно и не было его.

Спать не хотелось, домой идти тоже. На родителей Мусе было наплевать, рассказ утомил его… и в тоже время… «Пускай поволнуются, — промелькнуло у него в голове. — Если вообще будут волноваться».

Стоя в коридоре, Муся колебался не больше мгновенья, он свернул в ванную, в кухне горел свет, и окно, соединявшее кухню с ванной, освещало ванную достаточно. Войдя и закрыв за собой дверь на щеколду, Муся сразу же посмотрел туда, где был крюк для душа. Высокий мужчина мог повеситься на нем не иначе, как падая на колени.

Внимательно Муся осматривал этот крюк… и, вдруг вздрогнув, Муся отшатнулся, если бы не рука, которой он зацепился за батарею, он наверняка бы споткнулся и упал, — буквально одну секунду, так, словно это было наяву, а не Мусино воображение, он увидел: на крюке, высунув язык, висел подросток. Язык высунулся весь, мерзкий, синеватый с пупырышками, как коровий — подросток точно дразнил Мусю: «Что, видел? Вот! Так тебе, получи!»

Не зная зачем, Муся пальцем стал тянуться к языку, чтобы коснуться его, потрогать — мягкий ли он. Но только он протянул руку, как подросток исчез.

— Идиот! Это же глюк, — вполголоса, но очень искренне и нервно засмеялся Муся. — Глюк, это же глюк, — повторил он, закатившись в больной, тихой истерике. — Идиот, — повторял он, сев на край ванны. Истерика продолжалась долго. От боли в мышцах живота и лица Муся уже не мог смеяться, но смех не отпускал, силой он сдерживал его, но улыбка помимо воли расплывалась во все лицо, причиняя физическую боль. Открыв щеколду, Муся вывалился из ванной и, держась руками за стены, добрался до спальни и, рухнув на диван, сразу же забылся в глубоком, бесцветном сне.

— Ромашка, просыпайся, солнышко взошло!

Собравшись сладко потянуться со сна, Муся замер.

— Просыпайся, Ромашка, ты же цветок солнца, твои лепестки, как лучики солнечные, и к солнышку тянутся, а солнышко уже взошло.

Это, определенно, говорила Снежана. Какое там сладкое потягивание со сна… Муся явно лежал на Снежанином диване, в Снежаниной комнате, Снежана явно стояла сейчас над ним. Открыв глаза, он увидит ее, а может быть, и ее маму, папу, мужа, да мало ли еще кого можно увидеть. Муся гадать не стал, открыл глаза и откинул с лица одеяло. Яркое солнце освещало комнату и Снежану. Счастливая, она стояла над Мусей, голову ее украшал венок из белых крупных ромашек. Высоко подняв руки, Снежана пальчиками осторожно трогала венок, словно проверяя, не рассыпался ли он, цел ли. Нагое тело ее прикрывала сеть-накидка, сплетенная из черных редких нитей. Нити были местами разорваны, местами истерты до толщины иголки. Размера накидка была небольшого, спадая с плеч, она только чуть-чуть прикрывала бедра, и вся, абсолютно вся, была утыкана сухими цветами. На груди скукожились желтые нарциссы, ниже беспорядочно торчали цветки гладиолусов, ромашек, гвоздик, даже парочку сухих петуний заметил Муся. Словно из самого ее тела лезли цветы и, так и не сумев пробиться, сдохли, запутавшись в черной истрепанной сети.

— Правда, я красивая? — танцуя бедрами, счастливо улыбаясь, пропела цветущая Снежана. — Я так люблю цветы. Мне никогда и никто не дарил цветы, я сама себе их дарила. И ты, вот, не дарил мне цветы. А я их люблю. Правда, я цветок?