Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Учитель в классе! Вы, что, скоты, не видите это?!

Класс в секунду затих и замер, каждый у своего места. Схватившись за сердце, математичка, опираясь о парты, дошла до своего стола, с трудом опустилась за него и чуть слышно вымолвила:

— У меня больное сердце… Вы же… Хоть бы грамм уважения, — и, обратившись к одной из перепуганных хорошисток, пролепетала: — Светочка, милая моя, подай мне тетради.

Девочка, еще не отошедшая от испуга, суетливо собрала тетради в стопку и отнесла их на учительский стол.

— Спасибо, родная моя… Я думала, у меня будет инфаркт, когда я проверяла ваши… контрольные, — толстые линзы очков осмотрели класс. — Двенадцать двоек… — после долгой, тяжелой отдышки она продолжила: — Только одна пятерка. Одна, — и весь класс увидел жирный указательный палец, который математичка демонстративно вытянула вперед. — Где Мамкин? — Этот вроде бы невинный вопрос, заданный учителем, совсем не злобно, а даже, наоборот, с надеждой, произвел на класс эффект, сравнимый лишь с заявлением, что директор школы повесилась в туалете. Шушуканье, смешки и даже несколько присвистов вывели математичку из себя окончательно. — Я что-нибудь не то спросила?! — на стол с диким шлепком опустилась ее жирная ладонь. — Где Мамкин, я спрашиваю?! — белугой взревела учительница. Класс вновь затих.

— Его нет, — испуганно сообщила хорошистка Светочка.

Отдышавшись, подержавшись за сердце, проглотив валидол и уже успокоившись, математичка заявила:

— Единственный человек, который получил «отлично», и он не явился на урок. Что с ним? Заболел?

Здесь уже класс не выдержал, и ничего не смогло бы его теперь угомонить. Истерика оказалась всеохватывающей, хихикали даже девочки-хорошистки.

Выпучив и так огромные, сквозь линзы очков, глазища, отбив ладонь, сорвав голос, математичка, тяжело дыша, откинулась на спинку стула, правой рукой держась за сердце; левая нервно пыталась извлечь из пузырька таблетку валидола.

— Изверги, убийцы, — шептали толстые губы. — Женя, помоги мне, — попросила она мальчика, сидевшего напротив нее. Вскочило сразу несколько учеников. И математичка, опираясь на них, вышла из класса.

— Во, Мамкин! Класс! И сучку эту, математичку, довел! — громко выкрикнул Чича, местный шестерка и шут. Класс зашумел.

— Ну чего, Чича, дашь Ванькэ свою пичужку не подмытую пососать, ха-ха?! — крикнул один из пацанов.

— Да, я его и так, и сяк, и вот так! — задергался Чича и, выпрыгнув к доске, резво стал показывать классу, как он будет Ваню «так и сяк, и вот так».

— Да, ты сам, Чича, пидор, — снова сквозь смех выкрикнул пацан. — Теперь есть тебе с кем опытом делиться, ха-ха!

— Я, активный, — визжал Чича, — а это не в падлу! — И в доказательство подскочил к одной из девочек-хорошисток, взвыв: — Дай, я тебя в жопу — ух-ху-ху!

— Шо такоэ, не поэл! — на пороге, в открытой настежь двери стоял невысокий крепыш, учитель физкультуры.

Увидев Михаила Ивановича, а по школьному Гоблина, Чича уже через секунду стоял за своей партой, рассеяно глядя в окно.

Михаил Иванович был молодым и очень ответственным педагогом. Первым делом для него была дисциплина.

— Чича, иди сюда, — поманил он Чичу пальцем, и тот послушно подошел.

— Нагинайся.

Чича нагнулся, и Гоблин отвесил Чиче заслуженный им пинок.

— Можешь идти.

Получив свое, под мелкое хихиканье, Чича вернулся на место.

— Ну, и шо у вас тут за бардак? — уже прохаживаясь по классу, выспрашивал Гоблин, держа свои увесистые квадратные ладони за спиной. Класс молчал.

— Где Мамкин? Где эта тварь? — вновь вопросил, прохаживаясь между парт, учитель физкультуры. Класс молчал.

Общаться с Гоблином стоило очень осторожно. Любое сказанное слово он мог истолковать по-своему. Даже слово «здравствуйте»: ему могла показаться подозрительной интонация, будто, прикрываясь словом «здравствуйте», ученик имел одну цель — оскорбить. Вообще, Михаил Иванович был человеком чересчур мнительным.

— Я еще раз спрашиваю, где эта мразь по фамилии Мамкин?.. Молчите… Ну, хорошо… Прикрываете его?.. Отлично. Друзья, типа, да? Ну-ну… Только что он чуть не довел до инфаркта уважаемого, повторяю, уважаемого учителя — Руслану Семеновну. Сейчас она лежит в учительской с больным сердцем. Ей вызвали врача. Что сделала эта мразь по фамилии Мамкин, я еще не выяснил, но, надеюсь, что выясню… Руслана Семеновна назвала его фамилию, когда ее ввели в учительскую… Журавлев, — обратился он к мальчику Жене с первой парты, — так я говорю?

— Так, — испуганно подтвердил Женя.

— Что она сказала, когда вошла в учительскую?

— Она сказала… что «у нее сердце»… «а там Мамкин»… и еще: «убийцы» — и все.

— Садись.

Испуганный Женя, плюхнулся на стул.

— Ну и где же он? Смылся?

— Мы не знаем.

— А кто знает?

— Я не знаю.

— А где Мамкин? Мамкин-то где? Ваньку кто-нибудь видел? — очнувшись, зашелестел класс.

Попрощавшись с Никанычем, Ваня шел домой с очень противоречивыми чувствами. То, что Никаныч так вдруг и так скоро отправил его домой… и еще, его такая ласковость… Ваня не знал, что и думать. Он был не таким уж слепым, чтобы не отличить отцовскую нежность от… какой-то непонятной, странной… Ваня и слова-то не мог подобрать подходящего. И верить в свое предположение страшно боялся: «Нет, нет, все это ерунда… Просто он очень добрый и чуткий — только и всего. Ведь бывают же такие люди — ласковые и чуткие. И он именно такой — ласковый и чуткий… и добрый. Вот поэтому он такой… И все…» — от этих мыслей у Вани заболела голова. Как он дошел до дома, он и не помнил, очнулся, когда оказался на четвертом этаже в своем подъезде… Очнувшись, мотнул головой, спустился на свой второй этаж, удивляясь, как он так умудрился этаж свой пропустить, и, уже стараясь не думать ни о чем, открыв дверь, вошел в свою квартиру. Раздевшись, сразу же лег в постель и забылся в тревожном сне. Сон был обрывочный, сумбурный, Ваня не то убегал от кого-то, не то догонял: подушка с одеялом, отброшенные, валялись на полу, дергая руками и ногами Ваня бормотал:

— Не буду… это не я… Все здесь лишние. Уйдите, я вас…

Ваню разбудила Лиза. Испуганная девушка прибежала к своему братику рассказать страшный сон, как ей приснилась корова, которая хотела своим длинным языком лизнуть Лизу. И Лиза так испугалась, что корова не просто лизнет, а слижет с Лизы всю ее нежную кожу, что Лиза проснулась в холодном поту и прибежала к своему Ванечке, чтобы рассказать ему этот страшный сон. Лиза, хотя и была старше своего братика на три года, нередко забегала к нему в спальню, разбуженная то коровой, то еще каким-нибудь страшным сновидением. Сны ей снились каждую ночь; хорошие она рассказывала Ванечке утром, когда он собирался в школу, но если ей снились сны ужасные, она тут же спешила к братику за утешением. И Ваня, бывало, что и целый час утешал перепуганную Лизу. Обнявшись, они сидели на Ваниной кровати, Ваня гладил ее по головке и шептал, что все это ерунда, и корова ерунда, и все остальное — тоже ерунда. Утешившись, Лиза целовала Ванечку и, успокоенная, уходила к себе в комнату.