Денис Коваленко - Татуированные макароны

Что докторша, что Зиночка терпеливо помалкивали, прекрасно понимая, что причина таких слов в адрес Миши, есть ни кто иной, как его дядя и Русланы Семеновны муж; а на самом деле Руслана Семеновна души в своем племяннике не чает. Это знали и потому не возражали, давая Руслане Семеновне выговориться и успокоиться.

— Ваня Мамкин меня довел! Это ж надо такое удумать! Милейший, умнейший мальчик. Математику любит, пятерки получает, — Руслана Семеновна негодовала, — А вот то, что класс у вас, Николай Иванович, разболтанный, это верно. Совсем дикий класс. И меры вам, Николай Иванович, просто необходимо принять…

— Я уже принял, Руслана Семеновна, — заверил ее Никаныч. — Будьте спокойны. Трое самых отъявленных негодяев из моего 9 «А» понесут достойное наказание… Ведь я сам пострадал. У меня сегодня украли туфли. Вскрыли мой шкафчик и украли туфли.

— Какой ужас! — воскликнула Зиночка. — Их нашли!?

— Пока еще нет… Но, думаю, что скоро да.

Прозвенел звонок с урока.

— Мне пора; подробности расскажу вам позже. — Поднявшись, Никаныч, красиво ступая, удалился из учительской.

Покинув вместе с Юдиным приемную директора, Никаныч испытывал некоторые сомнения, а именно: правильно ли он поступил, что показал и оставил Марине Ивановне записку, найденную утром в своем шкафчике. Слишком история получалась щекотливая. Совсем Никанычу не хотелось давать в школе еще один повод для пересудов. А поводы, как ему казалось, так и лезли друг на друга. Другой бы на его месте плюнул, и горя не знал. Времена теперь другие, и сколько его знакомых, ничуть не стесняясь своей ориентации, работали в школах, институтах, и нормально работали, и с работы их никто не гнал, и не преследовали их вовсе…

Но так оно иной раз и получается: чем больше скрываешься, пускаешь пыль в глаза, тем подозрительней для окружающих кажется эта скрытность, и, в первую очередь, подозрительней для того, кто скрывается.

Никаныч был очень мнительным человеком, и ему совсем не хотелось, чтобы о нем судачили. И записка, отданная Марине Ивановне, и слишком уж пламенные речи самого Никаныча, говорившего о сексуальном преследовании Быковым, Абрамовым и Юдиным Вани Мамкина, — все это Никаныч делал и говорил, исключительно, чтобы прикрыть себя, лишний раз подстраховаться, показать всем, еще раз, какой он ярый ненавистник всей этой мерзости . Пока Никаныч шел вместе с Юдиным до класса, он совсем растревожился: «А что, если Марина Ивановна поймет все как раз правильно; а вдруг, рассказав ей все это, я собственным языком и выдал себя». Никаныч всего этого очень боялся сейчас. «Ведь если все откроется, что же делать тогда. Как я тогда буду выглядеть в глазах своих коллег? И неизвестно, что еще Абрамов с перепугу наговорит; а Юдин — этот вовсе неизвестно чего сказать может. А вдруг правду скажут: дескать, да, заказали мы Никаныча, и заказали не иначе, потому что Никаныч гомосексуалист». Смерть Никанычу не так страшна казалась сейчас, как правда о его наклонности. «А Марина Ивановна обязательно обратит внимание на слова их, как пить дать, обратит… да и сам я про это брякнул… кто за язык тянул… И что тогда делать? По школе слухи пойдут… Нет, все-таки зря все это, зря», — разволновался Никаныч, чрезмерно разволновался. Уже пожалел обо всем: «И куда полез. Шло бы, как и шло».

Когда он открывал дверь класса, его посетила, как ему показалась, гениальная мысль: «Надо жениться! И тогда уж точно обо мне и подумать никто ничего не посмеет. И повод для волнения сразу же отпадет. И тогда кто угодно, что угодно… да хоть обговоритесь! — я женатый человек». В класс Никаныч зашел совсем оживший. И, во время объяснения классу закона Менделя, мысли его полностью были заняты планом женитьбы.

Пока Никаныч и Муся, увлеченные своими мыслями, прикидывали, где им искать выход из неожиданно свалившейся на их головы ситуации, Макс и Абрамчик ни живые, ни мертвые (Абрамчик, тот совсем в полуобморочном состоянии), стояли в кабинете директора и ждали решения своей судьбы. Выслушав сначала нечленораздельное мычание Быкова, а затем и Абрамова, Марина Ивановна только и поняла, что они ни в чем не виноваты, что карты они в глаза никогда не видели, и совсем Мамкина они и не били, и что Николай Иванович все не так понял. А когда они услышали, что они домогались Мамкина, Макс так совсем остолбенел и даже сказать ничего не нашелся. Про расписку они слыхом не слыхивали, про деньги тем более… Словом, перед Мариной Ивановной стояли два ни в чем не повинных, оклеветанных человека. А по поводу подстрекания к убийству их учителя Николая Ивановича, здесь Макс и Абрамчик буквально раскрыли рты.

— Марина Ивановна… — мялся Абрамчик, — мы не могли такого придумать. Вы Мамкина спросите…

Что Абрамчик, что Макс, не сговариваясь, инстинктивно, зная, что Вани в школе нет, чуть ли не после каждого своего слова призывали в свидетели Ваню. А, услышав про кражу туфель, подростки совсем уж искренне удивились. Абрамчик даже рискнул заявить:

— Мне-то они зачем, у меня своих туфлей навалом.

— Марина Ивановна, вы Мамкина самого спросите, — бубнил Макс. — Он вам подтвердит. Не делали мы ничего этого.

— По этому поводу не беспокойтесь, и у Мамкина спрошу.

Чем больше подростки убеждали Марину Ивановну в своей невиновности, тем больше убеждались в ней сами. И, что самое интересное, тем больше сама Марина Ивановна понимала, что без Мамкина здесь, действительно, не обойтись. Она даже подумала, что и Юдина вызывать теперь без толку. Пока она не услышит лично Мамкина, с остальными говорить бесполезно.

— Ладно, идите сейчас на урок, а завтра я вас жду обоих с родителями, и учтите, Мамкина я выслушаю, и, если все, что вы мне сейчас плели, бабушкины сказки, а, скорее всего, так оно и есть, я вас, к едрене-матрене, не то, что из школы выгоню, я вас в колонию детскую посажу. А теперь на урок!

Выскочив из кабинета директора, Макс и Абрамчик, не медля, решили бежать к Ване и подготовить его к разговору с Мариной Ивановной. Решили только Мусю дождаться, а там, не медля, к Ване.

Когда прозвенел звонок, подростки уже ожидали Мусю возле кабинета биологии, чтобы сразу, «не медля», к Ване. Причем, так «не медля», чтобы ни Никаныч, ни кто другой из одноклассников и заметить их не успел, не то, что разговорить.

Отмахнувшись от тут же наваливших на них пацанов, чем совсем довели их любопытство до ручки, Макс, увидев Мусю, схватил его, шепнув:

— Уходим, Ромик, все, на улице. — Уже бежал по лестнице, держа Мусю за рукав свитера; следом торопился Абрамчик.

Говорить начали, когда школа скрылась за окружавшими ее домами. Сев на лавочку, Макс сбивчиво начал:

— Короче так, Ромик. Сейчас нужно быстро к Ване, и сказать ему, чтобы, когда он будет говорить с Матреной, он все отрицал. Что не играли мы с ним… и все такое. Понимаешь?