Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Ром, ты чего это? — с набожной трусливостью прошептал Абрамчик.

По правде, такая набожность для подростков стала открытием. Но вместо того, чтобы лишний раз подтрунить над Абрамчиком, подростки завели совсем серьезную беседу:

— Вот что в твоем раю делать? — без шуток спросил Муся. — С адом все понятно, там сковородки, мученья, черти — развлечений хватает. А в раю твоем, что — ангелочки летают… Думаю, пивка тебе в раю никто не нальет, и сигареткой никто не угостит.

Абрамчик как раз извлек из кармана пачку и, достав из нее сигарету, закурил.

— Если честно, пацаны, — признался Макс, — страшновато. — Вот умрем, и что? Вот убили тех вчера, и чего? Может, у них и девчонки ни разу не было… Вот так вот умрешь, и даже ни разу с девчонкой не был.

— Ну, это мы сегодня исправим, правда, Абрамчик? — Муся игриво подмигнул.

Абрамчик не ответил. Вид у него был такой, будто он в транс погрузился: заворожено смотрел на венок и молчал. Мусина веселость совсем его не трогала, а, скорее, раздражала. Да и веселился Муся не естественно, а с какой-то необъяснимой, затаенной злобой, словно прятал он что-то за этой злобой, что-то такое, что и сам не мог объяснить.

— Вот представь, Абрамчик, — начал он так, будто давно уже думал о том, о чем сейчас заговорил, и так, словно давно хотел говорить, только повода надлежащего не было. — Представь, кормят тебя весь день твоим любимым шоколадом, или слушаешь ты весь день своего любимого Круга, — уверен, через два, три часа тебя тошнить будет, как от Круга, так и от шоколада.

— Ты это к чему?

— А к тому, что попадешь ты в свой рай, в это вечное блаженство, и затошнит тебя от этого вечного блаженства на другой день.

— Почему меня затошнит?

— А почему бы и нет. От шоколада затошнит.

— Ну, ты сравнил.

— А я разницы не вижу: блаженство, оно и есть блаженство, будь то секс, шоколад или рай. Ведь спорить не будешь, что уже блаженство, когда ты, уставший, на кровать упал и лежишь… но потом-то тебе снова встать захочется.

— А в аду, что, не надоест? — Вдруг, вторя Мусе, зло огрызнулся Абрамчик.

— В аду у меня цель будет, — точно ожидая этого вопроса, ответил Муся.

— Какая же это цель?

— Цель — с болью бороться и ждать, когда она кончится. Этим и жить в аду буду — верой, что боль когда-нибудь кончится.

— А она никогда не кончится.

— Да и пусть, зато цель будет. А у тебя в раю какая цель — ждать, когда блаженство оставит тебя в покое? Я в своем аду хоть чем-то буду занят, со скуки не подохну. А в твоем раю от одной скуки этой блаженной сдохнуть захочется. Что я, Макс, не прав?

— Да мне все равно. Мне, вообще, все ваши разговоры эти до фени. Я Бога не видел и рая не видел.

— Ты и Америки не видел, — весело возразил ему Муся.

— Америку я по телевизору видел, а Бога я по телевизору не видел.

От такого заявления даже Абрамчик хихикнул.

— Во, Макс — приколист: Бога по телевизору! — уже смеялся Абрамчик.

— По мне, лучше вообще этого Бога не будет, и пусть мы все в земле сгнием, чем такое классовое разделение. — Вскочив и согнувшись, словно швейцар, Муся стал указывать руками то направо, то налево: — Вам, пожалуйста, в рай — вы налоги заплатили, «Баунти» сожрали — вам в рай… А вы, уважаемый, извините, вот не люблю я вас, и все тут — вы, пожалуйста, в ад.

Игра захватила подростков, и Макс, и даже Абрамчик, стояли теперь в полупоклоне рядом с Мусей и провожали, толкали, пинали (здесь Макс особенно усердствовал) воображаемых праведников и грешников то направо, то налево.

— А мы куда?! — сквозь смех воскликнул Муся. — Нас-то куда? Давай, Абрамчик, банкуй, ну чего ты. Куда нас с Максом сплавишь, в ад или рай? Давай же, мы ждем, истомились уже…

— Ладно, пойдем пацаны, — махнул им Абрамчик, — вас — к Ване!

— Подожди, Абрамчик, ты, как представитель славного моисеева рода, скажи — от кого мы произошли: от Бога или от обезьян? — ласково вдруг спросил Муся.

Ответ Абрамчика чуть ли не свалил подростков.

— Глядя на вас, думаю, что вы произошли от обезьян, которых сотворил Бог.

Муся на это ничего не нашелся ответить и только вымолвил:

— Ну, ты, блин… Спиноза.

— На себя посмотри, — отмахнулся Абрамчик, — ладно, пошли к Ване.

Ваня еще долго бы лежал в кровати и изводил себя страшными мыслями, если бы ему не захотелось в туалет. Поднявшись с постели и подойдя к туалету, он уже открыл дверь уборной, как к нему подлетела его сестра.

— Ванечка, родненький, бабушка опять умирает.

Ваню аж передернуло. Бабушка «умирала» обязательно раз в месяц, бывало, что и чаще. Длился этот кошмар, без малого, два года. То, что бабушка чуть ли не каждый день, и на день по нескольку раз, обвиняла дочь, внука, и даже внучку, что они убивают ее, «гноят», — с этим кое-как семья смирилась. Обычным делом, когда за обедом, начиная есть сваренный бабушкой борщ, Ваня, без всякого умысла интересовался, проглатывая очередную ложку:

— Бабуль, а что ты сюда добавляла, вкус какой-то интересный (бабушка в приготовлении еды была большой оригиналкой; все, что только нового появлялось в магазине, будь то бульонные кубики, специи, приправы, сразу же использовала это при готовке. Получалось всегда вкусно и необычно), и всегда Ваня натыкался на одни и те же грабли.

— А тебе что, не нравится? — сразу же обижалась бабушка, обижалась искренне и бесповоротно. Оправдания и уговоры теперь становились лишними, более того, они усиливали бабушкину мнительность, и обостряли обиду. Бабушка сразу же начинала плакать:

— Вечно, что я не приготовлю, вам не нравится. Всегда вы так. Все вы такие. Все вы моей смерти хотите…

— Бабушка, ты что, я же не затем спросил…

— Да?! Я знаю, все вы моей смерти хотите. Все вы только о ней и мечтаете. Что не приготовлю, ничего вам не нра-а-вится-я, — и бабушка заходилась в долгих и утомительных рыданиях.

— Я вас так люблю… а вы… Не любите меня… жесто-окие-е…

Есть, после таких слез, желание пропадало. Ваня бросал борщ и кидался утешать бабушку (последнее время делать он это перестал), утешения еще больше расстраивали бабушку, она тяжело уходила из кухни, падала в своей комнате в кресло, и там, уже окончательно убитая горем — благодаря таким жестоким детям, — заходилась в таких рыданиях, что довольно часто, после подобных сцен, соседи косо посматривали не только на Ваню, но и на его мать и сестру. И шептались:

— Вот ведь какие, совсем уже Анну Васильевну затерроризировали…

— А я говорю, что это из-за квартиры. Они щас Анну-то в гроб вгонят и заживут.

— Анна, это еще что, от дурочки еще избавятся, в дурдом сдадут, и тогда, точно, заживут. Она, Нинка, она такая, она пока своего не добьется, не слезет.

— Правильно. Мужика ее зарезали, говорят, по ее заказу. Она баба еще та: от матери, от дочки-дурочки, избавится и тогда заживет.