Денис Коваленко - Татуированные макароны

Абрамчик его не удерживал, с ним остался Макс, этого было достаточно. Абрамчику совсем не хотелось сейчас оставаться одному.

Озадаченный, Миша вернулся к классу. Разговор с Мариной Ивановной оказался не таким, какого он ожидал. Слишком все получилось резко и дико. Подходя к классу, Миша невольно сравнил себя с гонцом, принесшим плохую весть и за это казненным.

— Но ничего, — процедил он сквозь зубы, — то ли еще будет. — И тут же отвесил пару пинков слишком заигравшимся мальчишкам.

— Вы на уроке, — рявкнул он им, — че тут за борьбу устроили — вы не на матах. Тэк, три круга по стадиону бегом!

Весь урок Миша прикидывал, как бы ему иначе рассказать эту новость учителям. Новость была интересная, рассказать ее обязательно стоило; и рассказать ее хотелось в присутствии Никаныча и на его реакцию посмотреть: что он на это скажет.

По окончании урока Миша сразу направился в учительскую и немало был удивлен, когда нашел там весьма шумную и многолюдную компанию.

Обычно в учительскую на перемене если и заходили, то человека два-три, а сейчас, точно по заказу: в учительской было битком, Никаныч в центре внимания, женщины все счастливы и, что совсем Мишу сразило, шампанское пили и тосты кричали.

— О! Миша, заходи, заходи! — радостно воскликнули несколько голосов. — А у нас тут праздник.

Человек пятнадцать женщин скомпоновалось вокруг Никаныча, рядом с ним, плечом к плечу, сидела раскрасневшаяся, довольная и просто умирающая от счастья учительница ИЗО, Зиночка.

— Коленька наш сегодня просил руки нашей Зиночки. Вот так вот, Миша, глядишь, скоро и тебя женим.

Заявление Мишу просто шокировало. Не найдя, что сказать, он, подхваченный под руки двумя учительшами, был доставлен к столу; в руке его оказалась кружка с шампанским и, как вновь прибывшему, ему тут же заказали тост.

— Ну, че сказать. Совет да любовь, — растерянно произнес он и, сморщившись, как от микстуры, давясь газами, выпил шампанское.

Про то, что он хотел рассказать, Миша за шумом и гомоном тут же и благополучно забыл. Учительницы, перебивая друг друга, то и дело желали молодым счастья, спорили, как и где должна проходить свадьба. Говорили уже и о подарках, и даже о том, кто первый родиться — мальчик или девочка, и какое имя дать ребенку. Словом, у женщин появился редкий повод повеселиться и покуражиться.

Решение сделать Зиночке предложение родилось у Никаныча вдруг и в тоже время, нельзя сказать, что раньше он об этом не думал. Думал, и думал уже не первый год. Нет, конечно, мысли его были не о Зиночке, а вообще о женитьбе . Поводом для этих мыслей была его мнительность. Никак не мог Никаныч допустить, чтобы на работе прознали про его деликатную склонность. Возможность этого пугала Никаныча, не давала ему спокойно спать и порой доводила до полного уныния. Искренне Никаныч завидовал своим знакомым, открыто говорившим о своей склонности. Но были и другие знакомые, совсем не афишировавшие ЕЕ, а, даже наоборот тщательно скрывавшие и даже отдавшие себя в жертву, дабы сохранить ЕЕ, проще говоря, женились на женщине . И рассказы этих знакомых о совместной жизни с женщиной совсем убивали Никаныча. В общем, в этой совместной жизни, по рассказам знакомых, страшного ничего не было, если бы не одно очень щекотливое но — постель. В нее-то все и упиралось. Хорошо, если женщина попадалась умная, понимающая, с современными унисексуальными взглядами на жизнь, но лучше, чтобы она, была лесбиянкой или, на худой конец, фригидной, старухой после климакса, благо сейчас на старухах женятся все кому не лень, даже эстрадные звезды. На последний вариант Никаныч больше всего и рассчитывал, это и в духе времени и, что само важное, полностью решает постельный вопрос. И Никанычу такой шаг, как предложение руки и сердца Зиночке, женщине молодой и страстной, казался, по крайне мере, необдуманным, и, более того, опасным. Но то что, свалилось на него в этот день, подперченное его мнительностью и многолетними страхами, не оставляло уже ему времени на раздумья и тщательный, осторожный выбор невесты. После разговора с Мариной Ивановной, истории с запиской, с Ваней, словом, именно после утренней беседы с директором Никаныч уверился окончательно — о его склонности если не знают, то узнают обязательно, а побеждает, как известно, тот, кто информирован, и лучшая защита, само собой, нападение, и, как всегда, время не ждет. Словом, искать, ждать и терять время Никаныч позволить себе не мог. Следовало доказать всем, здесь и сейчас, что он, Николай Иванович, самый что ни на есть ярко выраженный натурал, а ни какой-нибудь там… И все, что для этого требуется, только подойти к Зиночке и, желательно при свидетелях, предложить ей руку и сердце, тем более, сама Зиночка, давно на все согласна.

Так Никаныч и сделал. После второго урока он подошел к Зиночке и, при свидетелях в лице Русланы Семеновны и Льва Николаевича, сделал ей предложение. КАК он собирается совместно жить с Зиночкой? — про это он не думал. Главным для него было — оградить себя, и как можно скорее, от сплетен и подозрений, а дальше — как сложиться.

У Муси не было никакого желания тащиться к Абрамычу и протирать глаза возле телевизора. Прошедшую ночь он спал не больше двух-трех часов, и ему просто хотелось выспаться.

Ему совсем не верилось, что история их с Никанычем и Ваней закончится легко и безболезненно. Что-то ему подсказывало, что, не сегодня-завтра случится обязательно что-то такое, к чему ни он, ни остальные готовы не будут. Единственное, во что он верил, так это в свои силы и свой ум. Больше надеяться было не на кого и не на что.

«В любом случае, хоть какая-то история, хоть какая-то встряска, а то не жизнь, а тоска», — но, рассуждая так, он, конечно же, лукавил, встрясок и историй ему в жизни вполне хватало, но все они были, по его мнению, обычны и не интересны: так, иной раз, какой-нибудь романчик в школе или, как прошлой ночью, со Снежаной… И все. Как Муся не пытался, ничего интересного он в своей жизни не находил. Карты стали обыденностью, ссоры и ругань в семье — тем более; школа… школа и вовсе была для него какой-то серой, бездушной дырой, в которую ему приходилось шесть дней в неделю влезать и преть, тухнуть и задыхаться от глупости и обывательщины. Сказать, что учеба была для него не интересной, значило бы ничего не сказать. Она была ему противна. Он считал себя гораздо умнее и образованнее не только своих одноклассников, но и некоторых учителей. Многих, особенно учителей литературы, истории и ИЗО, он презирал до глубины души, только в глаза им это не говорил. Но главной причиной его тоски была безысходность. Порой, когда он оставался один на один со своими мыслями, его охватывал панический страх перед будущим. В такие, действительно страшные, минуты он терялся и впадал в самую настоящую депрессию. Он не знал, чего он реально хочет от этой жизни, и что он мог от нее реально взять. Его ровесники часто, в компании, обсуждали свои планы на дальнейшую жизнь, мечтали, кто кем будет, кто куда пойдет дальше: учиться или работать; у каждого была своя, пусть даже скромная, но мечта. У Муси же, как он ни думал, как ни напрягался, подобной мечты не было. Он не знал, что он будет делать, когда выйдет из школы. Институт? Работа? Но какой институт, какая работа? Все, что было вокруг него, было ему скучно и не интересно: поступить в институт?.. в Москву? Но зачем? Работать на заводе? Открыть свою фирму?.. Юристом? Экономистом?.. Но — Зачем? — этот вопрос мучил его, и он не в силах был на него ответить. А поступать как все, быть как все… Большая половина его одноклассников мечтали о престижной работе, положении в обществе, больших деньгах… Ничего этого он не хотел… нет, конечно же, хотел — больших денег. Но все известные профессии казались ему пошлыми и неинтересными. Впрочем, была у Муси одна эфемерная мечта, но она до того была эфемерная и несостоятельная… Он мечтал быть дворянином, человеком высшего света, голубых кровей… Балы, вечера, салоны… и деньги, которые бы он никогда не считал, и никогда бы о них не думал; и главное — никогда бы их не зарабатывал. Работать — это слово он ненавидел больше всего. «Если ничего не умеешь делать — иди работать», — часто повторял он сам себе эту фразу.