Денис Коваленко - Татуированные макароны

«Я умен, образован, обаятелен, знаю толк в искусствах, могу вести себя в обществе… Почему я не родился в XIX веке в семье знатного дворянина. Почему я должен растрачивать свой талант на работу, на жалкое зарабатывание, пусть и больших, денег… Почему?» — Здесь Муся всегда плевался, ругая всех и вся. Конечно, можно было своими силами доползти до верха… но какая это была тоска! Да и что это был за верх ? Сегодняшний цвет общества исковеркан и изгажен…

«Кому они завидуют? — часто думал он. — С кем они мечтают хотя бы стоять рядом — с чиновником, пусть даже и высоким? Но кто он? Бывшее быдло, хитростью и подсиживанием добившийся своего высокого положения… Актеришки, певуны — но какой они свет, они шуты, созданные для увеселения. Коммерсанты, банкиры — те же самые торгаши, купцы, мужичье… Бандиты — тоже мне, джентльмены удачи, рыцари печального образа. О чем сейчас можно мечтать, к чему сейчас можно стремиться? Везде грязь и тоска…» — эти мысли угнетали Мусю, доводили его до безумия, ему, просто не хотелось жить. И не было рядом достойного человека, с которым он мог бы поделиться своей мечтой или своей бедой. Никто его не способен понять. В этом Муся был абсолютно уверен.

Абрамчик, Макс, Ваня были лишь партнерами в игре, больше ничего. Они не были друзьями… они были ничем — пустым местом…

«Надо довести игру до конца; надо, — твердо решил Муся, подходя к двери своей квартиры. — Пусть они все подохнут, пусть вместе с ними подохну я, но игру надо довести до конца. Ставки сделаны, ставок больше нет…». Что он будет завтра говорить в кабинете Марины Ивановны, он уже знал точно.

Войдя в квартиру, Муся тотчас услышал голос матери:

— Ромочка! Сыночек! Живой! — выскочив в прихожую, она схватила его в свои объятия и тут же, словно опомнившись, отбросила его к двери и с правой влепила ему пощечину. — Где ты шлялся, я глаза все просмотрела! Ночь не спала… Закрой дверь!

Муся закрыл входную дверь, разделся и сразу же пошел в ванную. Вопли матери не заглушил даже шум воды.

— Морги все обзвонила! Больницы! — визгливо причитала она под дверью в ванную. — Жестокий! Открой дверь! Я хочу с тобой поговорить!

Никак не отреагировав на ее требования и стуки в дверь, Муся разделся, настроил воду и залез под душ. Спокойно вымывшись под аккомпанемент материных визгов, криков, рыданий и угроз, в который раз услышав, что он такой же, как и его отец, что оба, и он, и отец, жестокие себялюбы, что жизнь они ей всю испортили, Муся вышел из ванной с обвязанным вокруг бедер полотенцем, в тапочках, и с аккуратно сложенной верхней одеждой в руках; спокойно, будто никто не кричал на него и не допрашивал, прошел в свою комнату.

— Мама, пожалуйста, не кричи, я устал и очень хочу спать. Поговорим вечером, — сдержанно попросил он неотступно следующую за ним мать.

— Устал он! А я не устала? Я, по-твоему, не устала?

Если бы Муся вступил с ней в пререкания, то вряд ли бы они договорились и к полуночи, не то что к шести вечера.

Поэтому только и оставалось Мусе, как упасть на свою кровать, накрыться с головой одеялом и уснуть. Что он и сделал. Мать еще долго провоцировала его на беседу; дел у нее пока было достаточно, и, между уборкой, мытьем посуды, замачиванием белья, она все возмущалась, нервничала, требовала, чтобы он не молчал, порой подходила и стаскивала с него одеяло, заявляла, что она не рабыня, весь свой выходной тратить на уборку и стирку, и иногда в своих излияниях заходила так далеко от начатой темы, что и не понять было, что она вообще хочет сказать… Но вот все дела по дому были переделаны, мать переоделась, привела себя в порядок и крикнула Мусе, уже возле входной двери:

— Отец придет, обед на плите. Я к тете Свете пошла.

Закрылась входная дверь и в квартире наступила долгожданная тишина.

Сняв с головы подушку, Муся дотянулся до будильника, завел его на половину шестого вечера и, улегшись поудобнее, мгновенно заснул.

Пространство, занимаемое Мусей, было настолько мало (небольшая часть комнаты возле окна, отделенная перегородкой), что единственное, что там помещалось — односпальная кровать. Ни стула, ни другой какой мебели больше не было. Но и этот маленький уголок мог многое сказать о своем хозяине. Сразу же, что бросалось в глаза — висевшая слева от окна ксерокопия с репродукции картины Отто Дикса, вполне сносного качества, черно-белая, прикрепленная к стене обычными канцелярскими кнопками: белокурый хирург с точечными чертами лица истинного арийца, облаченный в снежно-белый халат и вооруженный уже побывавшим в человеческом теле скальпелем, гордо стоял за операционный столом, устремив свой величественный взгляд в сторону, точно греческий бог, вырубленный из мрамора. Глаза его буквально налились величием и несокрушимостью. В правой руке его сверкал скальпель, левая же замерла над щипцами, придерживающими свежую рану вскрытой груди… Испачканные в крови руки, скальпель, зияющая кровавая рана… и вокруг ослепляющая своей чистотой белизна… все это смотрелось до циничного возвышенно и… божественно.

Пожалуй, это самое замечательное, что было в этой маленькой тесной каморке. Чистая, аккуратно прибранная кровать; над головой небольшое бра; на полке, приделанной к перегородке, несколько книг из русской классики: две книги Достоевского: «Игрок» и «Записки из подполья», и том с поздними рассказами Толстого; отдельно стоял роман Юкио Мисимы «Золотой Храм». На подоконнике два альбома с репродукциями Отто Дикса и Босха, и высокий мясистый цветок алое в керамическом горшке; вот и все, что можно было увидеть в этой каморке. Ничего такого, что бы говорило, что здесь живет подросток, не было, только сложенные стопкой возле окна школьные учебники и тетради.

После окончания пятого урока Никаныч уже собирался домой, когда в его кабинет вошла Зиночка.

— Коленька, — бросилась она к нему на шею, — я так счастлива. Коленька, Коленька, я так тебя люблю. Я знала, я верила, я Богу молилась, и вот он услышал мои молитвы. Теперь ты мой, а я твоя…

Никаныч оторопел. Зиночка, между словами, покрывала его щеки, губы, шею влажными горячими поцелуями. И сейчас, именно сейчас Никаныч осознал, что поторопился. Первая вспышка мнительного страха прошла, и за уроками Никаныч благополучно забыл, что он просил при свидетелях руки Зиночки . И даже шампанское пили.

— Коленька, пойдем к тебе, — возбужденно шептала Зиночка. — Пойдем.

— Зиночка, — опомнившись, улыбнулся Никаныч, — Зиночка, я так не могу. Мы же даже еще и не женаты.

— Ах ты… мой котик, — от возбуждения Зиночка чуть ли не задыхалась. — Ах ты… мой сладенький… Я знала, знала, что ты не такой, как все. Я все понимаю. Я сделаю все, чтобы ты остался мною доволен. Я сделаю нашу… Нет, твою жизнь раем. Я буду твоей первой и единственной… Я буду самой преданной… Пойдем к тебе, ласковый мой.