Денис Коваленко - Татуированные макароны

Такой яркой боли я еще не чувствовал. Нож медленно входил мне в спину между ребер, и видел я, как острие подходит к моему сердцу. Трудно это описать: я лежал лицом вниз, мне в спину входил нож, но в то же время я видел его лезвие, проходящее сквозь мясо и касающееся моего сердца… То, что я сразу проснулся, — ничего не значило; чувство, что во мне нож, и вид его лезвия возле сердца — все это я осознал, уже проснувшись. Правда, недолго… но было это уже не во сне… — Ванино лицо искривила гадливая гримаса. — Простите меня, Николай Иванович, меня тошнит. — Спустившись с лавочки, Ваня сел на корточки, но очиститься у него не получилось. Посидев так, он поднялся. Его мутило, голова кружилась. — Николай Иванович, мне плохо.

Вскочив, Никаныч усадил Ваню на лавочку и, сев рядом, обнял его и, утешая, стал гладить его светлые мягкие волосы.

— Ваня, ты просто перенервничал, — утешал Никаныч, — это все пройдет. В этом нет ничего страшного.

— Ничего страшного?! — вдруг встрепенулся Ваня. — Вы говорите, в этом нет ничего страшного?! Вы… — Ваня с ненавистью врезался взглядом в Никаныча. — Вы… — слюна выступила на его губах. — Я вас ненавижу. Все из-за вас, — щеки его заалели, и в глазах, снова влажных, появился болезненный блеск. Скукожившись, Ваня снизу, затравленной собачонкой, смотрел в лицо своему классному руководителю. — Что, добились? — в тихой истерике выдохнул он.

— Ваня, ничего я не добивался… — Никаныч, ошарашенный столь резким переходом, терялся в словах; никак не ожидал он, что вот так все обернется. Не этого он «добивался».

Ваня молчал. Глаза его, неотрывно сверлившие Никаныча, выражали одну тупую ненависть.

Молчание длилось довольно долго. Взяв себя в руки, Никаныч достал сигарету и закурил; он не успокаивал Ваню, не лез к нему с утешениями, понимая, что это вряд ли успокоит Ваню, лишь обострит его ненависть.

Молчание нарушил Ваня. Откинувшись на спинку лавочки, он как-то обмяк, краснота спала со щек, бледный, он рассеяно шарил воспаленными от напряжения глазами по пустынной улочке. Казалось, люди не жили на ней; никто не входил и не выходил из подъездов, даже машины не заезжали сюда, если не считать такси, привезшее Никаныча.

— Как в том парке, — негромко произнес Ваня, — никого, только мы… И выход знаете только вы один… — Видно, что-то еще он хотел сказать, что-то важное и, казалось, запретное. Губы его вздрагивали, готовые уже говорить, но тут же сжимались плотно, и глаза стыдливо блуждали по безлюдной улочке.

— Николай Иванович, — голос Ванин дрожал. Трудно ему было решиться, но он решился, голос его окреп, и дальше Ваня говорил совсем спокойно: — Николай Иванович, простите меня, я не хотел вас обидеть, просто сломался я… первый раз мы вот так, вдвоем, сидим, разговариваем. Признаюсь вам, я всегда относился к вам очень хорошо… я даже мечтал (только поймите меня правильно), чтобы вы были моим папой — правда. Вы такой хороший, добрый. У меня никогда не было отца… конечно, он был; я даже его чуть-чуть помню; ведь когда его зарезали, мне тогда пять лет было.

Я всегда завидовал мальчишкам, у которых был отец по-настоящему . Мне было до боли завидно, когда я видел, как кто-нибудь из мальчишек со своим отцом шел на рыбалку; мне так хотелось тоже пойти со своим отцом на рыбалку…

У меня об отце только одна память осталась; даже смешно вспомнить. Мы ехали с ним на машине, у нас была машина; ее отец тоже проиграл. Не помню, куда ехали, зачем; помню только, что мне очень сильно захотелось в туалет. Я очень просился в туалет, а отец не мог остановить машину, не знаю, почему не мог, нельзя, наверное, было. Потом мы, конечно, остановились, я выскочил из машины… я так долго писал… Отец тоже вышел по нужде; и он уже вернулся обратно в машину, а я все стоял и не как не мог остановиться, будто я море до этого выпил… Смешно, правда? Вот и вся моя память об отце. Даже фотографии ни одной отцовской не осталось. До сих пор не понимаю, зачем мама сожгла все фотографии, где был отец, даже свадебные, даже где он со мной. Не понимаю этого… А она не говорит…

Этой ночью я тоже об отце вспомнил. Зарезали его, понимаете, зарезали. И меня же тоже во сне зарезали. И он игрок был; и уверен, что от него мне азарт к игре перешел. Почему я только этой ночью это понял? Почему играл, почему довел себя до такого. Ведь мне теперь нет пути назад… нет у меня будущего… И не говорите, что все хорошо. Все плохо, все очень плохо. Ведь мне еще один сон приснился. И он был куда страшнее и противнее. Не оттого, что он был ужасным, а наоборот — противно-то стало, когда проснулся… Хорошо мне было в этом сне… с вами хорошо.

Никаныч заволновался.

Ваню передернуло, скорчило аж всего от отвращения.

— Почему все так? — сквозь дрожь выдавил он. — Почему-у?.. И тогда, когда вы обняли меня, и вот сейчас, когда трогали мою ладонь, мне тоже стало хорошо… — Ваня тяжело задышал. Вновь каждое слово давалось ему с мучительным усилием. — Это же получается, что и я гомосексуалист… как вы, — Ваня прямо посмотрел в глаза Никанычу.

— Ну что ты, Ваня, — губы Никаныча скривились в смущенной улыбке. — Здесь нет ничего удиви… — Никаныч запнулся. — Нет здесь ничего страшного, — нашелся он. — И гомосексуализм не такая уж и беда. — Осторожно, будто прощупывая каждое слово, продолжал он. Никаныч очень боялся: боялся, что Ваня опять что-нибудь отчебучит. Но, видя, что Ваня слушал его спокойно и даже с видимым интересом, Никаныч успокоился, и речь его текла далее ровно и уверенно. — То, что нам прививали с детства, что гомосексуализм, это что-то ужасное и неестественное, это не совсем верно, если не сказать — совсем не верно. Ты, Ваня, как человек умный и начитанный, наверняка знаешь, что вся культура древней Греции именно и строилась на взаимоотношениях учителя и ученика. Мужская красота превозносилась очень высоко и ценилась куда более женской. Мужская любовь была не просто любовью, не просто влечением, она зиждилась на дружбе; а самая преданная, самая настоящая дружба первым делом несет в себе любовь. А на любви держится вся наша жизнь. И только искренняя, настоящая любовь способна дарить людям радость и нежность.

Ведь, если вдуматься, сколько зла совершили люди ради женщин — вспомни хотя бы Трою. Любовь к женщине, если это вообще можно назвать любовью, есть только животный инстинкт к продолжению рода; страсть и похоть — вот более точные слова, но если есть страсть и похоть, любви здесь нет места. Инстинкт продолжения рода изначально присущ животным, но мы люди; а любовь, нежная любовь, свойственна только людям, одухотворенным существам; поверь мне здесь не как биологу, а как человеку. И благодаря этой настоящей любви мы можем наслаждаться божественной музыкой Шуберта, Чайковского… Музыка… Музыка и любовь — слова тождественные. Без любви нельзя создать прекрасное и божественное… Тебе нравится музыка Фреди Меркури, Элтона Джона? — Ваня согласно кивнул. — Вот видишь, — Никаныч вдохновенно вздохнул и глубоко затянулся. — И таких примеров много. Именно мужчины — я говорю о настоящих мужчинах — подарили нам настоящую музыку. Понимаешь меня, мой хороший человек, — рискнув, Никаныч осторожно коснулся Ваниных волос. — Ну, вот видишь, а ты говорил, — заключил он весело и очень нежно. — Если тебе интересно… — с тихой дрожью, и даже боязливостью, предложил Никаныч, — только пойми меня правильно, эти книги стоит прочесть. Ты знаком с творчеством Оскара Уайльда, Марселя Пруста? Нет? Это удивительные писатели, очень рекомендую тебе с ними познакомиться. Вот где красота языка, вот где настоящая литература. Так же много есть и греческих авторов… Чтобы говорить о предмете, его стоит поближе узнать и лишь только потом заявлять о нем так категорично, — закончил он совсем уж игриво.