Денис Коваленко - Татуированные макароны

Пройдя так еще квартал, он остановился. Закружилась голова. И закружилась больше не от пива (Ваня и полбутылки не осилил), весь свой «путь Микки Рурка» Ваня шел без очков (снял их специально, очки мешали выглядеть крутым). Остановившись, он поставил бутылку на асфальт, надел очки, привычно поправил их… и так ему стало стыдно за самого себя: четко он увидел улицу, людей, и, казалось Ване, что все смотрят на него и думают:

«Вот дурак, корчит из себя крутого, а сам…».

Ваня так это четко представил, что, забыв про пиво и про все на свете, быстренько свернул на ближайшую улочку.

Улочка была небольшая и, можно сказать, пустынная. Дома все старые, кирпичные, четырехэтажные, с карнизами, с полукруглыми окнами, и, как выродок-переросток, торчала между ними панельная девятиэтажная, одноподъездная образина — ни дать ни взять гадкий утенок. Осмотрев его снизу вверх, Ваня заключил:

— Вот урод, — но почему-то подошел к нему и сел на лавочку возле подъезда.

Просидел он так не больше двух-трех минут, как вдруг к подъезду подъехало такси, и из него вышел Никаныч.

Удивление обоих было столь велико, что и Никаныч, и Ваня с минуту молча смотрели друг на друга; первым опомнился Никаныч.

— Ванечка, ты? А откуда ты знаешь, где я живу… — спросил он и замолчал; вопрос показался ему глупым, он смутился, и, не найдя ничего лучше, подошел и сел рядом.

— Я и не знал, что вы здесь живете, — тоже смутившись и, точно извиняясь, произнес Ваня. — Вы меня извините, я, вообще-то, и не хотел… я это так… — Ваня поднялся.

Никаныч удержал его за руку:

— Постой, Ваня, не уходи, я глупость спросил… Видишь — мы снова встретились — судьба.

С минуту оба сидели молча.

— Я пойду. — Вновь Ваня поднялся, и вновь Никаныч удержал его:

— Не уходи, Ваня… В такие минуты Людовик XIII обычно говорил кардиналу Ришелье: «Кардинал, мне грустно, давайте погрустим вместе»… Пойдем, Ваня, ко мне поднимемся, посидим, чаю попьем. У меня был сегодня ужасный день… Я ведь говорил о тебе с Мариной Ивановной. И Марина Ивановна разговаривала с Быковым и Абрамовым. Можешь ничего не бояться. Теперь они будут тебя бояться. Дело приняло такой оборот, что ими теперь, может быть, заинтересуется милиция. Так что, Ваня, все хорошо… — закончил Никаныч совсем невесело.

Ваню весть эта никак не тронула, он будто и не услышал ее, внимательно посмотрев на Никаныча, он заговорил:

— Судьба значит… Николай Иванович, я очень много передумал за это утро… Когда я сейчас вас увидел, я испугался. Я подумал, что я сошел с ума… Так не бывает… Мне кажется, вы преследуете меня, даже во сне… Я вас никогда не боялся, а сейчас я вас начинаю бояться…

— Ваня, что ты говоришь!..

— Последнее время я всего боюсь, — перебил его Ваня, даже с каким-то ожесточением в голосе. — Боюсь смерти, боюсь жизни, боюсь за себя, боюсь за других. Как страшно стало жить; не знаю, говорят, что раньше жить было проще и легче; не знаю, я не видел той жизни. Может, и вправду она была лучше… Сейчас же никто ничего не боится. Уверен, что и Макс, и Абрамчик, и Муся не боятся ни вас, ни директора… Макс, он вообще ничего не боится, а Муся, я думаю, тот и убить может. И не знаю, почему они вас еще до сих пор не тронули. Они могут. Сейчас все можно… Ведь не поймают же тех, кто вчера у интерната — я про убийц говорю — не будет их никто искать… Моего отца, когда убили…

— У тебя убили отца? — испуганно прошептал Никаныч.

— Зарезали. Этим летом будет десять лет… Никто убийц его не искал, хотя все знали, за что его зарезали, и даже знали, кто мог зарезать… Я помню, когда милиция к нам приходила и убеждала мать, что это несчастный случай, что это он сам… А в прошлом году из соседнего с нашим подъезда мужика избили до реанимации, ограбили, прямо перед Новым Годом, а потом соседи говорили, да и сам он рассказывал, что в больницу к нему на следующий день милиционер пришел и уговаривал его подписать заявление, что никто его не бил и не грабил, а что это несчастный случай, и говорил: «Ведь все равно никого не найдем, кого искать-то, лиц вы не помните, пьяный были…». Никому человек не нужен, никому не интересен… режь, стреляй, грабь — никто и слова не скажет… И вас бы я убил, как они мне говорили, и никто бы меня не стал бы искать, а нашли бы, никто бы не осудил, потому что знают, кто вы…

Никаныч побледнел, и вырвалось у него:

— А что, Ваня, правда, знают, кто я… знают?

— Знают, конечно.

— И учителя знают?

— Конечно, знают.

Никаныч замолчал, поникший, сидел он на лавочке.

— Все-таки, знают, — чуть слышно вымолвил он.

Ваня, исподлобья посмотрев на бледного потерявшегося Никаныча, продолжил:

— Мне сегодня ночью приснился сон… сон, о котором и рассказывать, может, не стоит, но я расскажу… Я слышал где-то, а может и читал, не помню, что сон есть перерабатывание нашей будничной действительности, и, что, если мне снится что-нибудь гадкое, противное и страшное, то это хорошо; значит, мой мозг переработал мою дневную боль, страх: я испугался во сне, и тем самым очистился, и, что если бы этот сон не приснился, тогда я сошел бы с ума — мозг бы не выдержал тех мыслей, которые преследовали меня днем… Не знаю, правда ли это, но думаю, от таких ужасных снов сойти с ума можно гораздо вернее, чем от дневных страхов. Ведь во сне страх гораздо гуще и насыщеннее… Может, я сейчас и говорю не то… — Ваня на время замолчал. Собравшись с мыслями, он продолжил: — Это был очень страшный сон, и очень яркий. Я хорошо его помню. Тем более, что этот сон касается только меня и вас. В нем больше никого не было… Вам это интересно? — Ваня посмотрел на Никаныча. Тот курил и, казалось, совсем не слушает сейчас Ваню, а думает о чем-то своем.

— Что?… Нет, нет, Ваня, продолжай. Мне интересно, — очнувшись, спохватился Никаныч и, словно утешая, нежно взял его руку. Ваня не сразу убрал ее. Тонкие пальцы Никаныча чуть ощутимо ласкали Ванину ладонь… Опомнившись, Ваня резко одернул руку и засунул ее в карман куртки.

— Мы так же, как и сейчас, разговаривали, — продолжил он, — только не сидели на лавочке, а гуляли по какому-то парку… Странно, я помню, что мы разговаривали, помню выражение вашего лица, ваши жесты: вы так же трогали мою руку.

Никаныч улыбнулся, совсем незаметно.

— Я руку то убирал, то позволял вам трогать ее… Но я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Одни лишь картинки. Словно немое черно-белое кино… Говорят, что цветные сны сняться шизофреникам. Мне ни разу не снились цветные сны, и, если честно, немного об этом жалею. Не подумайте, я не жалею, что я не шизофреник, просто хотелось бы увидеть цвет; хотя и черно-белые сны очень живые, до боли живые… Мы шли по какому-то парку… Это был очень странный парк: много деревьев, и все голые, голые не потому, что весна или осень, деревья были буквально голые — без коры и без листьев, но я помню, что деревья были живые… Гладкие стволы и ветви; и переплетались ветви так густо и так странно, словно это было одно дерево, но со множеством стволов. По крайней мере, мне так показалось. Стволы росли из земли, их было очень много, и заканчивались вверху ветвями, крепко переплетенными между собой в один громадный клубок. Даже неба не было видно… Меня очень это удивило, я не понимал — день это или ночь; а вас почему-то не удивляло. И поражался я: почему для меня эта загадка, а для вас — нет. Пожалуй, я и спрашивал вас об этом. Вы улыбались, хлопали меня по спине, смеялись, точно я какой-то глупый ребенок и не понимаю простых вещей. А меня это и пугало, и злило. Я хотел понять, почему вас это не волнует — что деревья голые и запутанные ветвями в клубок, будто не корни главное у них, а ветви, и растут они не из земли, а из этого клубка… — Ваня на секунду смолк, лицо его перекосилось, точно он только что осознал свои слова: — И эти деревья…. Точно без кожи… живые, — с болью выдавил он. Дальше Ваня говорил чуть слышно, будто самому себе: — А вы продолжали смеяться и хлопать меня по спине. Мы зашли уже в самую глубину парка, и вам стало так от этого весело, и всем видом вы говорили, что дорогу знаете только вы. И убежите вы сейчас от меня — заблужусь я и обратно дороги не найду. И, как в детской игре «догонялки», вы хлопнули меня по плечу, засмеялись и побежали. Я очень испугался; испугался, что не выберусь из этого страшного парка без вас . Я озлился, озлился на вас, что вы понимаете все, а я нет, что для вас я просто глупый ребенок. Я четко это почувствовал — что для вас я не человек, а глупый ребенок… Хотя ребенком тогда были вы, а я, напротив, был очень серьезен. И вы не просто убегали, вы дразнили меня, показывали язык, корчили рожицы, шариками какими-то в меня кидались. Меня это совсем разозлило. Вы издевались надо мной, над моей серьезностью. Я побежал за вами, побежал, чтобы убить вас. Убить вас за ваш смех. Но я не мог вас догнать… Не знаю откуда, но в моей руке оказался нож… Я бегал за вами с ножом в руке, я это помню. Вы убегали, дразнили меня и совсем не боялись. Я даже заплакал от злости — вы меня не боялись! Какая это была пытка: я носился за вами с ножом и не мог вас догнать. Мне хотелось, чтобы вы боялись меня… а вы и не думали этого делать… — Ваня покраснел, глаза его стали влажными, отвернувшись от Никаныча, он украдкой вытер слезы и, вдруг преобразившись, продолжил: — И вот, уставший, злой, я догнал вас, или вы сами захотели, чтобы я вас догнал. Но факт был — я вас догнал и с силой воткнул в вас нож… и почувствовал такую боль и ужас. Я лежал на земле, вас рядом не было, и нож, который должен быть в моей руке оказался у меня между ребер.