Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Да плевать! — возмущался Ривкин, когда Виталий вел его подальше от клуба. — Ты хоть понимаешь, с каким ты человеком рядом идешь?

— Что тебе надо? — взорвался Виталий.

— О! Чего это ты, — весело глянул Сеня на Виталия. — Ты хоть понимаешь, с каким ты человеком рядом идешь?

— Пошел ты знаешь куда! Дерьмо ты, а не человек.

— Во куда тебя понесло. Виталий, ты нездоров?

— Сам ты больной. Бездарность! — Виталий взорвался. — Говно ты, а не великий!

Сеня побледнел, кулаки его сжались, он уже собирался объясниться с Виталием от души.

— Здравствуйте, уважаемые, что шумим?

За руганью никто не заметил, как к ним подошли два сержанта милиции.

— Ваши документы, пожалуйста, — попросил один из них и добавил: — да вы, господа, пьяные. Вызывай машину, — обратился он к своему напарнику.

Ривкин тут же онемел, и добродушная улыбка появилась на его губах: мол, все нормально, все в порядке, никто не шумел и все абсолютно трезвые. Виталий, указав на Ривкина, отрекомендовал его как одного из известнейших художников России. Сеня не стал этого отрицать, он даже пригласил милиционеров к себе в мастерскую.

— Все это хорошо, — согласился один из милиционеров, — но документы ваши покажите.

— Ну, зачем мы вам нужны? — совсем обречено спросил Ривкин.

— Работа, господин художник, ничего не попишешь, — развел рукам милиционер. И вдруг крикнул: — Семен, дуй за ним. Вот сученок волосатый!

Только показался патрульный УАЗик, Виталий вдруг сорвался с места и побежал.

…Его давно уже не преследовали. Медленно шел он дворами — куда? Он и сам не знал.

«Как будто ничего и никого не было, — думал Виталий, — ничего и никого. Два дня бури и вновь затишье… словно сон», — и так ему стало тоскливо от всего этого, что, остановившись, он задрал голову и зло прошипел, сверля взглядом небо:

— Радость, где ты? Ты вообще существуешь?

И только сейчас Виталий обратил внимание, что на нем заляпанные масляной краской штаны и рубашка с коротким рукавом, и к тому же, с дырой с левой стороны, под мышкой. Заметив все это, он сразу почувствовал неловкость и… холод. Все еще оглядываясь, он заторопился к клубу.

Когда он вошел в Клуб юных техников, ни директора, ни Лены там уже не было. Провожаемый любопытными детскими взглядами, машинально тронув дверь своего класса и ничуть не удивившись, что она заперта, Виталий прошел в кабинет авиамоделизма.

— Вернулся, герой, — с сожалеющей иронией смотрел на него Игорь Иванович, и сразу протянул ключи от класса рисования.

— На, иди переоденься и занеси мне ключи. А как ты хотел? — отвечал он, смотря в растерянное лицо Виталия. — Ты знаешь, я против тебя ничего не имею, но лишние проблемы с нашим наистрожайшим Борисом Борисовичем мне, сам понимаешь. Да ты не горюй — обнадеживающе потрепал он Виталия за плечо. — Ты же его знаешь — поорет, воздух посотрясает и остынет. Завтра к одиннадцати подходи, он сказал, что будет тебя ждать. Ты ему не противоречь, соглашайся со всем, и кайся, он это любит. Образуется, — вновь уверил он Виталия. Виталий лишь обречено отмахнулся.

Через пятнадцать минут он вернул ключи Игорю Ивановичу и вышел из клуба. Где ему сегодня ночевать, он не знал.

Черкасов, уже порядком успокоившись, шел к Жене. Ему не терпелось поделиться с кем-то своим открытием, и к тому же: «Мне нужны соратники», — радостно размышлял он. — «Ничего-ничего, Женек, прорвемся. У меня уже есть план; за мамашу свою можешь не беспокоиться. Главное — есть идея».

Пожалуй, если бы Жени не оказалось дома или случись еще что-нибудь, что заставило бы Сашу остыть и спокойно дожить до следующего утра… пожалуй, ничего бы большего и особенного не произошло. Саша был той внезапно и яростно увлекающейся натурой, что не сделай он сию минуту, завтра — что вернее всего — все то, о чем сегодня с такой горячностью он мечтал и считал, что ничего важнее в жизни и быть не может — стало бы для него ничем. Но сейчас, в пылу, одержимый своим открытием, он обязательно должен был что-то сделать, в подтверждение своей, родившейся в пылу идеи.

И Женя оказался дома.

Открыв дверь, Женя на секунду остолбенел. Что он только не думал, лежа в слезах на диване. И увидев Сашу, он даже обрадовался, но где-то, в глубине души — блеснувшая в его глазах радость мгновенно сменилась тревогой при виде ошалевших, затягивающих своей карей глубиной глаз.

— Что, не ждал? — с нахлынувшим с новой силой возбуждением, при виде Жени, заговорчески спросил Черкасов и, значительно подмигнув, прошел в квартиру, заставив Женю посторониться.

— Где моя мама? — в спину, тихо и, к удивлению, твердо спросил в ответ Женя.

— В клубе, с тем самым Виталием, он, оказывается, у меня рисунок преподает, но с ними мы после разберемся, — отмахнулся Черкасов. Для него, сейчас, в эти минуты, ни Лена, ни Виталий Андреевич не имели ровным счетом никакого интереса; он и забыл тут же о них. — Женек! — в порыве воскликнул он, не в силах ни сидеть, ни стоять, нервно меряя комнату своими огромными сейчас шагами, — Женек! — говорил он, время от времени резко оборачивая раскрасневшееся лицо к Жене так, как оборачиваются на резкий внезапный выстрел.

— Женек! — в который раз воскликнув его имя, Черкасов заговорил: — Помнишь, нам Раиса все про идею загинала — новая идея, новая идея. Так я нашел ее — Новую идею. Идея бессмыслия, — он сделал паузу, ожидая произведенного эффекта. Эффекта, как такового, не последовало: Женя не вскрикнул, пораженный, что-нибудь вроде: «Да ну! Да врешь!». В тихом тревожном оцепенении, стоя в дверях своей комнаты, он наблюдал за шагавшим туда-сюда Черкасовым, и ждал — ждал худшего. — Главное, все просто, — приняв Женино оцепенение за тот самый эффект , продолжал Саша, — просто, как все гениальное: мы живем в бессмысленном мире, в бессмысленное время. Коммунизм себя не оправдал, капитализм, тот самый западный капитализм, оказался нам чужд; демократия — пустое слово; вера в Бога зарплаты и пенсии не прибавит. Мы все в тупике — смысла нет, все живут одним днем: копить, наживать, заботиться о завтрашнем дне — в такие смутные времена — бессмысленно. Завтра же может все измениться, деньги вновь обесценятся, или что-нибудь подобное. Мы живем на рубеже, где старое уже рухнуло, а новое еще не создано. И этот рубеж пуст, его необходимо заполнить, его необходимо оживить, дать ему хоть какой-нибудь смысл, нарядить его хоть в какую-нибудь идею. Но нам , молодым, новым людям, их старые идеи малы и противны — как поношенный, съеденный молью дедовский костюм. Мы выше ростом, молоды и брезгливы, нам — старое вон, нам подавай современное и модное. Все это понимают, но сделать ничего не могут, лишь обманывают нас, подсовывая нам этот самый костюм, только подглаженный и подкрашенный где в красный, где в белый, а где и в голубой. Ты вспомни, даже музыку для гимна вернули ту, советскую. А от чего — от бессилия и, главное, бездарности! И нам, понимаешь, нам! суждено разорвать в клочья это красно-голубо-белое, штопаное гнилыми нитками барахло! В клочья! — Эту межвременную пустоту. Расшевелить народ. Заставить их поверить, что старого не вернуть, даже с помощью этого чухонца белобрысого. Нет больше той Великой России. И мы должны показать это. А для этого нам необходимо до крайности взвинтить всех своими никому не нужными — пусть злыми, пусть жестокими — но поступками — чтобы все поняли, что дальше — как сейчас — бессмысленно — в истрепанном костюме, уже невозможно. Что пора все радикально менять. И мы должны еще сильнее затянуть клапан, чтобы они быстрее задохнулись — а тогда мысль их живее заработает. Мы должны помочь России быстрее задохнуться, сократив до минимума эту пустоту, эту агонию безыдейности — бессмысленную пустоту — ты понимаешь меня?! Понимаешь?!!!