Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Пожалуйста, — глаза ее стали влажными.

— Ты обманула меня, — ровный жесткий голос, — я этого не люблю.

— Хорошо, хорошо, — поспешно согласилась она и даже выдавила подобие улыбки.

Черкасову вдруг стало весело. Игриво глянув на девушку, он сказал ей:

— Не правда ли, все это бессмысленная глупость?

Она замотала головой и тут же закивала, не зная, какого ответа ждет от нее этот страшный молодой человек с режущим грязно-карим взглядом.

Черкасов сделал знак рукой:

— Иди сюда.

Женя подошел.

— Она твоя, — Черкасов одновременно следил и за ней, и за Женей, точно боец, окруженный несколькими противниками и готовый отразить удар любого из них.

— Не хочу, — мотнул Женя головой.

— Не придуривайся, — в тоне Черкасова появилась угроза. — Стоять, — тут же рявкнул он ей, когда она сделала движение в сторону выхода. — Подойди к нему и сделай все сама.

— Он не хочет…

Черкасов только посмотрел на нее — этого оказалось достаточно. Вздрагивая, она подошла к Жене и опустилась на колени. Женю затрясло.

— Не хочу! — он схватил ее за волосы и наотмашь ударил ладонью по затылку.

Свалившись, сжавшись, она спрятала лицо в грязную гнилую землю… Черкасов спокойно осматривал ее сумочку.

— Три тысячи рублей — всего лишь? — засунув деньги в карман, он бросил ей сумочку, заключив: — За удовольствие надо платить.

— Это моя зарплата, я сегодня зарплату получила, — плакала она, не отрывая лица от пола, — мне еще дотацию заплатили…

— Пойдем, — кивнув Жене, Черкасов вышел на улицу.

Он шел быстро, не оглядываясь. Догнав его, Женя пытался поймать взглядом его глаза. Черкасов упорно не обращал на него внимания.

Быстро дойдя до остановки, убедившись, что автобуса нет, Черкасов, не медля, пересек дорогу. На противоположной остановке в автобус входили люди. Черкасов не торопясь вошел последним, услужливо пропустив Женю вперед. Все это время Женя старался встретиться взглядом с Черкасовым. И все время Черкасов упорно не позволял ему этого.

Вышли они на следующей остановке. Черкасов не проронил ни слова. Через минуту Женя сорвался. Он говорил негромко, торопливо и, казалось, готов был вот-вот заплакать.

— Нас же посадят, ты — псих, ты изнасиловал ее, ограбил, а я был рядом, я ударил ее, я пособник, нас посадят, ты — псих, ты — извращенец…

— Слушай, — Черкасов, наконец, посмотрел ему прямо в глаза, — а чего это, собственно, я тебя терплю, какого черта я с тобой нянчусь? Пошел к черту отсюда.

Женя заткнулся, точно ему самому ладонью по затылку саданули. Замерев, он смотрел, как неторопливо Черкасов удалялся в сумеречную глубину двора: пять шагов, десять шагов, тридцать шагов… Женя уже не видел его… Рванувшись, он побежал. Черкасов, как ни в чем не бывало, засунув руки в карманы куртки, шел по дороге, даже песенку какую-то мурлыкал. Тяжело дыша, Женя зашагал рядом. Черкасов не замечал его.

Они вышли на ярко освещенную, широкую, многолюдную улицу.

Что-то изменилось в Черкасове, даже походка его показалась Жене не такой уверенной; крепко держа руки в карманах, как-то уж совсем ссутулившись, шел он, щупая прищуренным взглядом асфальт. Проходя мимо урны, он вытащил из кармана куртки руку со скомканными и мусолеными все это время купюрами и бросил их в урну — естественно, как мешающие, давно таскаемые фантики от съеденных шоколадных конфет. Уж не случайно ли он это сделал, мгновением решил Женя, но нет, следующий жест говорил, что нет. Сотню метров шел потом Черкасов и тер вспотевшие и, видно, зудевшие ладони, словно держали они какую-то липкую мерзость. Не удовлетворившись одними этими потираниями, Черкасов достал платок, поплевал на него и тщательно вытер им ладони, после чего выбросил платок в урну — нет, он знал, что выбрасывал деньги.

Женя был раздавлен: такого дня он не мог и придумать. Так не бывает. Такого не бывает. Зачем это так?! Саша жесток, безумен… Но сам-то Женя не такой, сам-то он… нормален; ему зачем это, ему-то это зачем?! Бежать! Бежать! Подальше от жестокого, бессмысленного идиотизма — другого слова нет, и быть не может — жестокий, бессмысленный идиотизм… Бежать, бежать, пока… пока… — мысль завязла, застряв на этом «пока». Пока что? Что пока? Что может случиться дальше? Что еще может прийти в голову этому… человеку?..

— Боишься? — Черкасов остановился и посмотрел Жене в глаза. — Не бойся. Пойдем лучше, водки выпьем.

Женя шел за ним, он подчинялся ему, подчинялся молча, подчинялся беспрекословно. Водки — так водки. Запрокинув бутылку, он пил жадно, точно прохладную воду измученный жаждой путник…

— Ну-ну, остынь, — Черкасов отнял бутылку, — ишь резвый какой.

Женя выпил больше половины бутылки. Сразу же глаза зашторила безразличная, тошнотворная пелена. Но блевать не хотелось. Хотелось идти, куда — плевать, лишь бы идти. Какие-то улицы, дома, вот подъезд, нужно зайти — зачем? — нужно и все! Милая собачка, она хочет, чтобы ее погладили, ее обязательно нужно погладить… только, никого не насиловать, собачка сама хочет, что бы он ее… трахнул… нет, она хочет, чтобы ее погладили, только, никого не насиловать, насиловать плохо. Саша — тварь… а собачка хочет, чтобы ее погладили. Какая у нее густая шерсть. Хочется зарыться в нее… тепло… как тепло. Обнять ее и спать, спать, спать долго… и не просыпаться; просыпаться нельзя. Только, никого не насиловать. А где собачка?! Куда она делась?!!.. Как тяжело идти. Куда его все время тащат?! Он хочет к собачке! Она теплая, она добрая, а его куда-то тащат… А, это он, Саша, но с ним он никуда не пойдет; куда он его тащит?!! Что ему от него надо…

— Куда ты меня тащишь?! — Женя рванулся, не удержался и со всего роста рухнул лицом в мягкую траву… — Сука! Бей меня! Убить хочешь, трахнуть меня хочешь! Бей меня, я сам тебя убью, я убью, я могу!..

Как же хочется спать, умереть и не проснуться.

Какие-то люди. Что вам от меня надо? Никуда я не пойду, я хочу к собачке. Я никуда не хочу идти, не трогайте меня! Не трогайте меня все; я хочу остаться один… Я ни в чем не виноват. Это все Саша. Он все это из-за идеи, отпустите меня. Я хочу к маме; она шлюха; я хочу домой; я спать хочу. Мне холодно… А где Саша?

Напоив Женю водкой, сам Черкасов не сделал и глотка; отняв у Жени бутылку, он выбросил ее в кусты. Что-то действительно изменилось в нем. «Бессмысленно» — это слово кружилось у него в голове, требуя немедленного подтверждения — подтверждения своей значимости. Все случилось. «Я преступник», — странная гордость охватила его, — «я преступник», — без тени раскаяния, даже без мысли об этом раскаянии, шел он неторопливо по шумному, ревущему проспекту. Идут навстречу люди, смотрят на него (Саша сейчас особенно замечал это) и видят, что что-то в нем особенное — Черкасов смотрел на эти лица, и ощущение своей особенности, на этом сером в своей пестроте фоне, приятно щекотало его нервы. Он наслаждался своей особенностью, шел неторопливо — намеренно неторопливо. А ведь в каком-то квартале отсюда, в каких-нибудь нескольких сотнях метров, в старом заброшенном доме он совершил преступление, а эти люди снуют туда-сюда, даже не подозревая об этом; волна радости окатила его изнутри. Он изнасиловал женщину — впервые! И что больше сейчас владело им — чувство осознания преступления или… женщина. Он впервые был с женщиной, и не с какой-нибудь там, а… как в кино, как… Он слов не мог подобрать.