Денис Коваленко - Татуированные макароны

Но чем ближе подходил он к Краснопресненским прудам, тем сильнее (даже мгновениями с внезапной яростью) прорывались в сознание воспоминания об этой старухе . И почему-то гранитная глыбища Маяковского вставала перед глазами и, разомкнув каменные губы, говорила голосом Виталия: «Так низко пасть. Из за какой-то сиюминутной слабости. Тряпка. Погань».

Виталий не выдержал — гордость взяла свое. «Не пойду», — твердо решил он и свернул в какой-то переулок, — не пойду. Лучше во дворе, под дождем».

Как по заказу, пошел дождь, мелкий, зябкий, пронизывающий до костей осенний дождь.

К вечеру, усталый и измученный, он сам не помнил, как оказался возле дома, где жила Лена. Зло и долго смотрел он на окно пятого этажа.

«Ну, что, приполз, ну, давай, подожми свой куцый хвостик и вперед — лизни ей ручку: Леночка, я вернулся, я буду жить с тобой, как ты и хотела, буду удовлетворять твою плоть… Ты хуже проститутки — дожил — приполз к старухе, лишь бы где переночевать. Тварь, как же я тебя ненавижу», — проскрежетал он, глядя на окно пятого этажа.

Он уже не сомневался, что сделает это: поднимется на пятый этаж, нажмет кнопку звонка. Она откроет дверь. Он, конечно, изобразит нескончаемую радость (ради крыши над головой и не такое изобразишь)… и… и дальше всплывали такие раздувшиеся утопленники — такие грязные образы, что аж тошнота к горлу подступила. Несколько раз говорил он себе «нет», уходя прочь, но, не отойдя и на сотню шагов, возвращался — некуда было больше идти! А на улице жить ему совсем не хотелось.

«Комнатной собачке нужно тепло», — с ненавистью подбадривая себя, прошипел он и, не раздумывая, вошел в подъезд. Поднявшись на пятый этаж, он никак не мог заставить себя нажать на кнопку звонка.

«Уж лучше бы ее дома не оказалось», — выплыла спасительная мысль.

— Хоть бы ее не было дома, — произнес он как заклинание и до упора вдавил кнопку.

— Кто там?

Зубы его заколотились, точно от холода. Но отступать было некуда.

— Кто там? — повторила Лена.

— Лена, здравствуй, это Виталий, — произнес он повеселее.

— Кто?

— Лена, это Виталий, — повторил он громко и, как ему казалось, непринужденно.

— Виталий, извините, у меня гость, я не могу сейчас вас принять.

И он услышал, как она отошла от двери.

Вот этого он не мог никак ожидать.

Его не впустили! Его послали! Он готов был ко всему… он растоптал себя, раздавил, завернул в бумажку, украсил ленточкой, тепленького, хорошенького принес, положил — нате!

И ВОТ ВАМ «НАТЕ»!

Не веря своим ушам, он вновь позвонил.

— Кто там?

— Лена, это Виталий…

— Виталий, я же сказала, я занята, оставьте меня в покое.

— Вот это да… вот тебе и… вот так… — бессвязно бормотал он, медленно спускаясь по ступеням. Выйдя на воздух, он беззвучно воскликнул: — Меня послала старуха… — ниже опускаться некуда, — и, не помня себя, с застывшим на лице удивлением, направился вон из двора.

— Так кто же вас обидел? — совсем как ребенку повторил Черкасов свой вопрос.

— Меня послала старуха, — растеряно смотря на Сашу, наконец, ответил Виталий Андреевич, и снова обиженная улыбка дрогнула на его лице.

— ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!!! — взрыв хохота заставил всех кто сидел на спинках ближайших скамеек обернуться. — Послала-таки?! — рукой вытирая выступившие сквозь хохот слезы, восклицал Черкасов, — послала-а — ха-ха-ха!!!

— Послала, хе-хе, — зараженный этим внезапным и безудержным смехом, засмеялся Виталий, но как-то тихо и униженно.

Сейчас он видел перед собой не своего ученика, а кого-то другого, кто был сильнее его, и в ком чувствовалась какая-то прочная ненависть ко всему — ненависть, которой у Виталия не было. Нет, конечно, он умел ненавидеть, и даже ненавидел, порой зло и отчаянно, но… как-то не прочно. Ненависть его, возникнув, сразу же лопалась и осыпалась, оставляя место и состраданию, и прощению, и, наконец, осознанию и раскаянию. А в этом высоком, плотном, хохочущем сейчас подростке ничего подобного и в помине не было, одна непоколебимая прочная глыбища ненависти. И странное чувство какого-то необъяснимого уважения к этой завидно прочной, все уничтожающей ненависти, сконцентрированной в этом хохочущем, пышущем здоровьем подростке, почувствовал Виталий. Что-то заискивающе блеснуло в глазах учителя рисования; дождавшись, когда Черкасов устанет смеяться, Виталий спросил его:

— Саша, что мне теперь делать? — спросил тем тоном, когда уже полностью вверяешь свою судьбу тому, кому задан этот изначально лишенный ответа вопрос.

— Ничего, — ответил не задумываясь Черкасов, — все бессмысленно. Что бы вы не предприняли — все бессмысленно, — он ступил грязной подошвой на затоптанное сиденье скамейки и, подобно остальным, уселся на неудобно узкую, жесткую спинку. — Все обман, — продолжил он сквозь улыбку, — обман и ничего больше.

— Обман, — эхом повторил Виталий. — А ты помнишь свой первый обман? — болезненно сморщившись, словно припоминая что-то, пронзительно тоскливо вглядываясь в Черкасова, в его глаза, негромко спросил Виталий.

— Вся моя жизнь — обман, — с мальчишеской однозначностью ответил Саша.

— Нет, такие вещи запоминаются, — изменившись в лице, задумчиво проговорил Виталий, — они въедаются в память, и ничем их уже не вытравишь: первый обман, первая любовь, первая трусость… Я помню свой первый обман, — чуть покачиваясь всем телом в такт своему голосу, продолжал Виталий. — Первый обман… его осознаешь только тогда, когда стыд почувствовал, раскаяние. Мне лет пять было. Мама меня конфетами в зале кормила, а бабушка спала в спальне. Старенькая бабушка, лет восемьдесят, подслеповатая, и слышала плохо. Конфеты шоколадные — «Мишка на севере» — большие, вкусные. Из таких конфет обманки хорошо делать: обертку аккуратно распечатал, конфетку съел, а обертка жесткая — легко обратно форму конфеты придать. Мы тогда с пацанами так шутили друг над другом: я тебе конфетку (он берет), а там шиш, а не конфетка. Смешно до коликов.

Наелся я конфет (все до последней съел), смастерил обманку, и дай, думаю, над бабушкой подшучу, страсть мне интересно над бабушкой подшутить. Бабушка добрая, любила меня. Мама тогда телевизор смотрела, какие коварные у меня планы не знала. А я подхожу к маме и говорю: «Можно я бабушке конфетку подарю?» — а сам еле смех сдерживаю. Мама обрадовалась: «Конечно», — говорит. Я радостный, бабушке кричу (обманку в руке бережно держу, как бы не помять), сам довольный: «Бабуля, иди ко мне, я тебе конфетку подарю» (сам — не бегу к ней, хочу, чтобы она сама подошла, так смешнее будет). Слышу голос из спальни: «Иду, внучек, иду, мой родной», — у бабушки голос слабенький, добрый, мягкий, и слышу, как она с кровати встает и ко мне осторожно, ножками шаркая, ступает. Меня аж от радости трясет; трясусь, аж подпрыгиваю от нетерпения, жду — не дождусь, когда бабушка конфетку возьмет, а там — шиш. Ох, как я ждал этого. Но натура детская нетерпелива, хочется радостью своей поделиться (иначе нельзя, иначе какая же это радость, если я один об этом знать буду), поделиться же надо. Кричу, вернее, не кричу, а шепчу громко, с надрывом: «Мама, мамуля, иди сюда!» — а самого аж судорога сводит от нетерпения, ножками пританцовываю, точно писать хочу, ручки дрожат, трясутся от напряжения, что конфетку аккуратно держу. Мама спрашивает: «Что тебе, сынуля?» — «Мама, иди сюда быстрее». Мама видит мою радость, сама улыбается, но, видно, не понимает, что я так трясусь, какой такой восторг меня обуял. «Мама, смотри, что сейчас будет», — конфетку ей протягиваю и шепчу тихо-тихо, чуть ли не одними губами (слышу, бабушка уже близко): «Мама, тут ничего нет», — говорю, а сам задыхаюсь от подлого счастья. — «Тут одна обертка», — слов не нахожу. И, словно, током меня пронзило, аж в горле комом — не улыбалась больше мама, в испуге вырвала у меня обертку. «Ты что! — шептали мамины губы. — Нельзя так». И страшно мне стало, что на такое я хотел пойти, и вдвойне, в тысячу раз страшнее стало — как увидел бабушку. Счастливая, сияющая, ступала она тихо, держась слабыми руками за стенку: «Иду, мой родной, иду», — а я: «А… я… меня… нет…», — не описать словами того ужаса, что владел мной. Ведь никогда, ничего не дарил я бабушке, и первый подарок — пустая бумажка — обман! Нет такого верного слова, чтобы обозначить мое состояние, когда увидел ее до наивности счастливое лицо, словно не я ребенок, а она; мягкая улыбка, очки съехали на бок и… Такая доверчивость в глазах, такой доверчивости не увидишь и в глазах щенка. «Татьяна Дмитриевна, а Виталька конфетку съел, вы уж простите его…»