Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Я уже думала, ты никогда не войдешь, — она произнесла это с нескрываемой иронией и, до обидного, спокойно. — Боишься? — она улыбнулась. — Не бойся. Закрой входную дверь, раздевайся, возьми с кухни два бокала и заходи ко мне, трусишка мой зайка серенький, — она усмехнулась так, будто прекрасно знала, что из себя представляет этот молодой человек. Виталий смутился. Слова — особенно про «зайку» — задели его, он хотел уже было что-то сказать в оправдание, дескать, а что ты хотела… после всего того… а особенно по нынешним временам… Но лишь больше смутился, поставил бутылку коньяка на пол, возле ванны, и, прикрыв дверь, вернулся в коридор.

«Действительно, — снимая куртку и стаскивая вместе с носками ненавистные туфли, размышлял он, в блаженстве шевеля белыми, скукоженными пальцами ног, — чего испугался-то, пьяная девица… — и тут, при этой мысли, стыд его вдруг перерос в тихую озлобленность. — Ну, ладно», — сказал он сам себе, закрыл на замок дверь и уже уверенно прошел на кухню. Бокалов он не увидел; не зажигая света, нашарил на полке два стакана; ополоснув их, вошел в ванную. Увидев его, Лариса развеселилась:

— Эх, за-янька, эх, се-ренький, — хитро улыбаясь, пропела она. Виталий и это стерпел и, чтобы подбодрить себя, так же хитро улыбнулся, даже подмигнул Ларисе.

— Ты чего мне подмигиваешь, может, ты маньяк? — уже с тихой агрессией, четко проговаривая каждое слово, произнесла она, — я ведь закричу. И вообще, сейчас мой муж придет, — с откровенной угрозой заключила Лариса; сощурившись, теперь с нескрываемой ненавистью, смотрела она на Виталия.

— Знаешь, вот коньяк, — Виталий кивнул на бутылку, — вот презервативы, сдача, — достав из кармана рубашки упаковку и деньги, он положил их на край ванны, — а я лучше пойду, — он поспешно вышел в коридор.

— Виталий, подожди, — мокрая, Лариса выскочила следом и, как была в хлопьях пены, крепко обняла Виталия за шею, — не уходи, поцелуй меня, — неожиданно ласково лепетала она, — я вижу, ты хороший, мне очень плохо, побудь со мной, у меня муж бандит, давай выпьем, — вцепившись в Виталиеву руку, она потащила его обратно, в ванную. — Выпьем коньяка, успокоимся, — возбужденно, с придыханием шепча, она стягивала с него джинсы…

Все случилось до неприличного скоро. Виталий покраснел. Опомнившись, Лариса обернулась и, с неподдельным ужасом глядя Виталию в глаза, прошептала:

— Мы же забыли про презервативы! Теперь я забеременею; я обязательно забеременею, — неожиданно спокойно заключила она и, опустив взгляд, хмыкнула: — Какой он у тебя смешной, в этих хлопьях пены! — не удержавшись, она легонько стукнула по нему пальчиком, — здравствуй, дедушка мороз, хи-хи, — совсем как озорная маленькая шалунья, хитро прищурившись, смотрела она на Виталия. — Ну чего ты такой смурной, давай в ванну, — шагнув, она потянула ошалевшего Виталия за собой. И было от чего ошалеть: пьяная, не известно кто такая, девушка, и муж бандит, а сам он одной ногой в ванне, в спущенных штанах, мокрый и в пене, а на улице, ноябрь, а через… да уже скоро! поезд! — Снимай с себя все, я тебя помою и в кроватку, — веселилась Лариса, открыв воду и поливая Виталия из душа.

— Подожди ты! — вырвавшись, Виталий выскочил из ванны, еле устояв на скользком, по щиколотку залитом пенистой водой кафельном полу, — подожди ты! — схватившись за трубу холодной воды, уже не скрывая страха, в панике вскричал он. — Подожди, — тяжело дыша, исподлобья смотрел он на эту сумасшедшую (в последнем Виталий уже не сомневался), — выслушай меня, — сбивчиво начал он, — я всего лишь учитель, понимаешь ты — всего лишь учитель рисования; мне не нужны никакие неприятности ни с какими бандитами — понимаешь?!

— Не волнуйся, — беззлобно улыбаясь, отвечала она, — я пошутила, давай выпьем. Так, — она упрямо посмотрела на него, — или ты сейчас же раздеваешься и лезешь ко мне в ванну, или я кричу, во всю глотку. Лезь в ванну, — то ли шутя, то ли в всерьез скомандовала она.

Виталий подчинился. Повесив на горячую трубу одежду, он осторожно сел в ванну лицом к Ларисе. Сразу стало тепло и… бесконечно спокойно. Теперь Виталия и силой не выволокли бы из этой теплой, умиротворяющей своей переливающейся в блестках пеной ванны. Какой там к чертям поезд!..

Некоторое время сидели молча.

— Не бойся, никто сюда не придет, — спокойно и в то же время серьезно произнесла она.

— Соседей зальем.

— Плевать… там все равно… никто не живет, — чуть слышно, на выдохе прошептала она…

За окном все также бесконечно тоскливо моросил дождь. В полумраке комнаты ярко вспыхивали два огонька, следом, почти одновременно, в потолок выпускались две густые струйки мягкого, белесого, переливающегося в свете ночи дыма — Виталий и Лариса лежали на застеленном диване и молча курили.

— Дай мне коньяка, — чуть слышно попросила она; обернувшись и взяв с пола стакан с коньяком, Виталий протянул его Ларисе.

— А ты бы смог меня нарисовать? — произнесла она задумчиво, — нет, не сейчас, сейчас у тебя нет ни красок, ни кистей, а потом… когда я умру. Нарисовать меня такой, какая я сейчас, — она поднялась, осторожно переступила через Виталия и подошла к окну, — смог бы, по памяти? Чтобы я была похожа — точь в точь.

— Не знаю, — улыбнувшись, ответил он.

— Как не знаешь, ведь ты же художник, у тебя должна быть феноменальная память.

— Что за предвзятое мнение, что художник должен обязательно обладать феноменальной памятью, — оторвавшись от подушки, Виталий прислонился спиной к стене, — художник не разведчик, — усмехнувшись, произнес он, — художник даже более рассеян, чем внимателен; он мыслит образами, и память у него образная. Знаешь, иногда бывает смешно, когда читаешь в какой-нибудь книге: художника так поразило ее лицо, что оно навсегда отпечаталось в его памяти, до мельчайшей родинки на мочке левого уха. Эти писатели почему-то уверены, что у художника не глаза, а фотообъективы.

— А что бы отпечаталось в твоей памяти — что бы помнил художник? — отвернувшись от окна, она посмотрела на Виталия.

— Что бы помнил художник? — повторил Виталий. — Он бы помнил, что за окном уныло и однообразно моросил дождь, и что она была очень печальна и… тревожна в этом холодном серо-фиолетовом свете тревожной, буро-коричневой ноябрьской ночи. Художник видит мир целиком, даже не видит , а ощущает . Его память настолько богата, что ему нет проку заострять свой взгляд на всякой ничтожной мелочи. Художнику даже не нужно помнить деталей ее лица, ему достаточно впитать в себя то настроение, которое было в ее позе, в комнате, где возле холодного, в серо-фиолетовом свете, окна стояла она , плотно закрытая от мира, как вуалью, багрово-вириндовой тенью, лишь плечи ее светились холодно-голубым, но, несмотря на это, очень живым цветом, и волосы цвета болотной тины переливались в пышном свете, очерчивая маленьким контуром, скрывая все остальное в густой багровой глубине комнаты… а за окном моросил дождь. Главное, чтобы ее настроение, ее тревога его , художника, зацепили — вот и все. И поверь, по одному только настроению ты увидишь, что на картине именно она , и тогда ты и родинку на мочке левого уха обязательно заметишь — она проявится сама собой…