Денис Коваленко - Татуированные макароны

«Нужно что-то по-настоящему жестокое, бессмысленное, чтобы всем показать… необходимо что-то решительное, или… — на этом мысль его останавливалась: что решительное? Что жестокое?» Он уже прошел «Белорусскую» Уже шел по Тверской, зло меряя взглядом фасады домов и витрины магазинов, и вся эта яркая, неоновая пестрота злила его своей неизменно уверенной непоколебимостью, так и распирало хотя бы это пошатнуть, если не разнести к чертям собачьим весь этот курятник нарочитого достатка… — Я вам сейчас устрою патриотизм, союз нерушимый, двух куриц свободный…»

Он остановился возле «Макдональдса»: огромные телевизоры-витрины, где в розовом свете сидели и жевали десятки людей. Напротив Черкасова, возле самой витрины, держа обеими руками гамбургер, сидел тучный мужчина. Отойдя к припаркованным в бесконечный ряд автомобилям, еще раз прикинув расстояние, Черкасов сосредоточенно вздохнул. Взгляд его опустился к земле. Пустая бутылка из-под шампанского лежала возле одного из деревьев. Решение было принято мгновенно. Плотно сжатые зубы, злые прищуренные глаза, рука крепко схватила бутылку, губы разомкнулись и выкрик:

— Бей жидов, спасай Израиль! — венчался звоном и шумом лопающегося и осыпающегося стекла.

Мигом перемахнув через невысокий заборчик, через какие-то секунды Черкасов стоял уже возле фонтана, где шумно развлекалась компания, человек пятнадцать, таких же, как и он подростков, одетых в косые кожаные куртки, в толстовки с надписями: «Алиса», «Король и Шут», «Sex Pistols» и еще черт знает каких групп. Услышав вопли и крики, вместе со всеми обернувшись на шум, Черкасов, с учащенным до предела сердцебиением, вместо того, чтобы мигом, как вся компания подростков, ринуться с интересом к «Макдональдсу», неторопливо… каких сил стоила ему эта неторопливость, хотелось бежа-а-а-а-а-ать! — это «бежа-а-а-а-ать!!!» ревело во всем его теле, руки и ноги аж вздрагивали от желания рвануть напропалую — «Бежа-а-а-а-ать», — Но не-то-роп-ли-во шел он к Тверскому бульвару, по дороге — так, бессмысленно — хе-хе — пнув бомжа, калачиком свернувшегося на асфальте. Какое-то звериное безумие в крепкий пучок схватило мозги этого подростка, сжимая их в своей страсти — до экстаза, до какого-то животного возбуждения.

«Все бессмысленно!» — все чаще это слово возникало в его голове, и всякий раз получало себе подтверждение. Черкасов с наслаждением (теперь с особенным наслаждением) оглядывался на сидящих на скамейках людей — И ВСЕ — по всей длине Тверского бульвара — сидели не как люди, на сиденьях, а, как петухи и курицы, на насестах— жопами на узких, неудобных спинках, а ногами на сиденьях скамеек. С наслаждением Черкасов наблюдал это: Идея работала! — даже в мелочах.

Возле памятника Тимирязеву, ерзая на неудобной узкой спинке одной из скамеек, в одиночестве, сидел худой парень, длинные черно-каштановые волосы его непослушно спадали на лицо, странно задумчивое и чрезвычайно озабоченное; парень ежеминутно, без всякой досады, равно как и без всякого удовольствия, механически забирал волосы ладонью обратно, запрокидывая голову, но они упрямо лезли к его носу.

— Виталий Андреевич, здравствуйте, — оскалившись в приветствии, Черкасов смотрел на своего бывшего учителя рисования. Казалось, его нисколько не удивила эта встреча; остановившись в шаге от Виталия Андреевича, Черкасов даже голову чуть склонил набок, совсем как придирчивый покупатель, приценивающийся к заинтересовавшей его вещи.

В который раз убрав свои густые, грязные и от того блестящие волосы, Виталий долго посмотрел на своего ученика, но, в отличие от Черкасова, Виталий был жалок, и глаза его были какими-то удивленно беспомощными.

— Кто это вас так обидел, Виталий Андреевич? — вглядываясь в посеревшее лицо учителя рисования, поинтересовался Черкасов тем тоном, каким обычно говорят с душевно больными — намеренно ласковым и от того откровенно неискренним.

Болезненная, обиженная улыбка чуть дрогнула на лице Виталия. Он даже плечами пожал как-то неуверенно, и опять же так, словно его вот только что незаслуженно обидели.

Весь день после, как он уже успел уверить себя, изгнания из Клуба юных техников Виталий бесцельно бродил по центральным улицам и бульварам. Чего он только не передумал в эти часы блужданий. Он окончательно убедил и уверил себя, что он никто иной, как пустой, никому не нужный человечишка. Он теперь верил, что клуб закрыт для него навсегда.

«Куда теперь картины девать?» — как ни странно этот вопрос мучил его гораздо сильнее, чем вопрос о ночлеге. Он, как ему сперва казалось, трезво все взвесив, вполне логично решил, что пока все утрясется, он поживет у Лены. Надежда, что Борис Борисович смилостивится, иногда выскакивала у него в голове, но тут же он доказывал себе, что все это глупости… И Игорь Иванович не замолвит словечко… Ему это меньше всего надо — отметал и эту надежду Виталий.

Проклиная этого мальчишку, Черкасова, Виталий следом соглашался с ним, приписывая Черкасову слова, что он, Виталий Аболмазов, пустой и бестолковый художник, и все, чем он занимался все эти месяцы, сплошь бессмыслица и самообман. И не важно, что Черкасов вовсе и не говорил ему этого, но человеку, впавшему в состояние крайнего самоедства, порой необходим некий собеседник, в уста которого можно было вложить свои самые острые и соленые мысли и соглашаться с ним, доводя, таким образом, свое унижение до абсолюта. «Да, Саша, ты прав, — мысленно соглашался Виталий, — я пустой художник, я бездарный художник. Нечего мне больше делать в столице, здесь я с тобой совершенно согласен. Таким бездарностям, как я, в столице не место; ты сотню раз прав — хватит испытывать судьбу, мечтать о величии, а пора ехать в свой Липецк и жить как все… Как я устал, и еще эта Лена. Да, Саша, твоя правда — не место таким, как я, в школе, не место. Но я ведь думал, что смогу, я ведь думал, что я художник и смогу научить других, тебя вот. Но чему я, пьянь и извращенец, смогу научить тебя? Ничему, Саша. Здесь не смогу с тобой спорить. И действительно, чего я сюда приперся? Все таки столица, Саша, возможности, здесь свобода, по крайней мере, я так думал. Но я уеду, не сомневайся в этом, я уеду. Я все понял… Только я очень устал. Замерз и устал. Я спать хочу… Я… Очень устал…»

Туфли его промокли, ступни невыносимо зябли. Единственное, чего ему хотелось — стянуть с ног эти противные носки и опустить продрогшие ступни в таз с горячей водой… а потом в постель, в теплую чистую постель. А все прочее — живопись, работа, тот же Саша со своими бессмысленными угрозами (о-очень напугавшие Виталия) — все размокло и развалилось, растворившись в этом естественном человеческом желании. Спросили бы его в те минуты, когда он, не зная куда идти, брел по Садовому кольцу в сторону метро «Маяковская», спасаясь от тоски в яростно ревущем, притупляющим своим шумом мысли, автомобильном реве: Виталий, выбирай — ночь под дождем на улице, а утром — слава, величие и небо в алмазах, или — сейчас, вот прямо сейчас, таз с живительно согревающей горячей водой и постель, теплая, благоухающая свежестью, кипельно-белая постель. Пусть! Пусть со старухой под боком, но чистая, свежая постель. Виталий бы не задумываясь, ответил: постель сейчас! Он и ответил это, почему-то с надеждой глядя на гордо стоящего Маяковского: «Да! постель», — с вызовом смотрел В. Аболмазов на В. Маяковского. «И не надо меня обвинять в малодушии, я замерз и хочу спать», — шевеля губами, беззвучно восклицал он великому поэту. Он решился. Еще раз уже с ненавистью, с вызовом смерив глыбищу великого поэта, он свернул в ближайший переулок. Вдруг вернулся и, сделав грозящий выпад рукой, мысленно крикнул: «Сам ведь говорил, что и глыбище хочется зарыться в мягкое… — он уже хотел продолжить: «в женское», но, тут же в злобе запнувшись, произнес в отчаянии: — Спать я хочу, человек я, — вновь устремился в переулок и торопливо зашагал в сторону Лениного дома, убеждая себя, что Лена не такая уж и старуха, а вполне… Впрочем, спать. А все остальное… синем пламенем».