Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Старший из мужчин взял паспорта, открыл, увидел, что чешской визы у меня нет, и вообще никакой визы нет — Словакия визовый режим для граждан России тогда еще не ввела, — и… грозно:

— У вас нет визы!

По-русски он говорил хорошо.

— Нет, и что?

— Вы не имеете права пересекать границу Чехии.

— Но уже пересекала три недели назад.

— С той поры ввели визовый режим. Вы должны были получить визу.

Таможенник прямо-таки наступал на меня, но я не шелохнулась и не дрогнула. Логика была на моей стороне, и я сражалась за свои права. Темнота ночи за окном, куда мне предлагали отправиться с двумя чемоданами и сонной девочкой, придавала мне силы.

Я шагнула вперед, старший таможенник дрогнул и отступил на шаг, молодой растерянно выглядывал из-за плеча.

— Как я могла получить в Москве визу в Чехию, если, когда я уезжала, визового режима между Чехией и Россией не существовало? Как я могла получить то, чего еще не было в природе?

— Тогда Вы должны были поехать в Братиславу и там…

Договорить он не смог.

— Что, в Братиславу? — до Братиславы было 6 часов езды на автобусе. — Ближний свет! Я лечилась и никак не могла поехать, да еще с ребенком. Что, я задерживаю поезд? Нет, извините, это не я, это вы задерживаете. И мне вообще наплевать, что он задерживается, пусть стоит до утра. Утром, когда рассветет, может, я и выйду. Не уважаю законов Чешской республики? Нет, извините, это Чешская республика не уважает меня, не дает проехать домой, на родину.

Тем временем проводник, молодой парень, чех или словак, принес наши билеты, стоял третьим для поддержки этих двух и пытался всунуть билеты мне.

От него я просто отмахнулась.

— Ты напрасно принес билеты, я никуда не иду, и не мечтай.

Повернувшись к таможенникам, я протянула вперед руки ладошками вниз.

— Я не оказываю вам сопротивления, — сказала я, что было ложью. Я именно оказывала сопротивление властям чужой страны. — Я не буду оказывать вам сопротивления, — перестроила фразу, как будто от повторения это выглядело правдиво, — но и шага навстречу не сделаю. Ни единого шага. Вы вынесете из вагона меня на руках, а потом еще мою девочку и чемоданы, сама я ночью с двумя мужчинами никуда не пойду.

Сказанное вдруг на них подействовало. Видимо, реальностью нарисованной картины. Они, вероятно, живо себе представили, как несут меня на руках, что, учитывая мой возраст, было сомнительным удовольствием. Потом надо будет тащить ребенка, который не обещал не оказывать сопротивления, а мирно спал, и неизвестно, какие вопли начались бы, если его, в данном случае ее, девочку, разбудить. Она, возможно, не привыкла, чтобы ее по ночам будили чужие дяди в форме. И хватать чужого ребенка среди ночи… Потом не обелиться.

Чиновники задумались. Мои десять долларов, которые я готова была заплатить за визу, их не прельстили. Наконец, они поняли, что им самим тут не разобраться, и взывать к моей заскорузлой совести — бесполезное занятие. Молодой пошел звонить начальству, выяснять, что со мной делать.

Я непримиримо стояла в коридоре и непримиримо молчала. Была так зла, что уже ничего не боялась. Что может быть хуже, чем вылезти из вагона в холод в два часа ночи?

Минут через семь посланный вернулся. Лицо у него было обескураженное, я бы даже сказала слегка виноватое, если бы такие чувства были доступны чиновникам при таможне.

— Такие, как она (она — это я), могут проезжать через Чехию без визы до конца месяца.

Вот что сказало ему начальство. У кого-то все-таки обнаружились проблески разума.

Они повернулись и ушли. Даже не извинились.

— Так-то вот, — посмотрела я на проводника.— Я же сразу сказала, зря билеты принес.

— Это потому, что вы женщина, — ответил он. И очевидно было, ему жаль, что спектакль закончился не так, как он рассчитывал, и завидно, что благодаря полу я имела такие преимущества. — Если бы был мужчина, они бы точно вывели, а так связываться не захотели.

Я вернулась в купе и закрыла двери.

— Ушли, что ли? — спросила меня якобы спящая Настя.

— Ушли… А ты что, не спала?

— Поспишь тут, когда вы так орали.

И Настя со вздохом перевернулась на другой бок.

Утром оказалось, что в вагоне, за право пребывания в котором я так сражалась, не работает кондиционер, началась страшная невыносимая жара. Я пожаловалась начальнице поезда, сказала, что у меня слабое сердце, и я плохо переношу духоту.

— Хорошо, я постараюсь перевести вас в другой вагон, — ответила мне начальница, и я страшно удивилась такой отзывчивости.

Но рано радовалась.

Перед Брестом было уже такое ощущение, что нас поджаривают.

Меняли колеса с европейских на российские, а я пряталась от жары в тени вагона. Рядом со мной стояла белоруска и хвалила Лукашенко. Взахлеб хвалила. Больше всего она напирала на то, что он выбился из пастухов. Я хотела ей сказать, что это очень хорошо видно, что он из пастухов, но жара лишила меня агрессивности.

К вечеру пришла начальница поезда и извинилась, что не смогла мне помочь. Потому что в каком-то вагоне напились, подрались, кто-то кого-то пырнул ножом, и надо было разбираться, а когда разобрались, оказалось, что уже вечер, жара спала.

Утром в Москве нас встречали Настины родители, и я подумала о том, что бы они почувствовали, если бы нас не оказалось в поезде.

Исповедь у мусоропровода

Я вышла мусор выбросить. Соседка Надя, живущая этажом ниже в двухкомнатной квартире, около мусоропровода стоит. Маленькая такая соседка, сухонькая, беленькая, слегка сморщенная, на сыроежку поклеванную похожая. Не красную, а бурую сыроежку. Выражение лица неопределенно озабоченное. Видно, что тревожится не о чем-нибудь одном, а сразу о многих вещах, и мысли у нее разбегаются, как тараканы, когда свет зажигаешь.

Я поздоровалась, мусор выбросила, о погоде пару слов сказала, она ответила, и слово за слово вдруг исповедь началась, и выходило так, как будто она мои мысли о себе подслушала и отвечает мне, объясняет, чтобы я все правильно понимала.

И в половине десятого утра, стоя с пустым мусорным ведром, я слушаю, переминаясь с ноги на ногу историю чужой жизни, о которой до этого имела самой отрывочное представление, похожее на телерекламу фильмов: бессвязные кусочки. А сейчас всю пленку передо мной Надежда прокручивает, а я слушаю, сочувствую, головой киваю, а сама думаю, что мясо варить не поставила, значит, обеда к двум часам у меня сегодня не будет.

Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое, и уже забыты и суп, и осенний день за окном.

Я уже не здесь, на лестничной площадке девятиэтажного дома в благополучный выходной день, похожий на десятки других дней в году, а в большом поселке городского типа и не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая девчонка, такой мне представляется Сыроежка в пору юности, окончила десятилетку и мается, не знает, куда податься: работы хорошей нет и учиться негде. В город бы поехать, да в кармане у родителей пусто. Бедность.