Леван Хаиндрава - Очарованная даль

В это время раздался сильный взрыв, за ним сразу же второй. Стекла задрожали, балконная дверь скрипнула и раскрылась пошире, в стакане задребезжала ложечка. Стало тревожно.

— Ничего себе! — с почтением выговорил Гога. — Наверное, в «Идзумо» попали.

— Ну вот, а ты хочешь идти! — нашла новый аргумент тетя Оля.

— Да я не туда, я домой, — возразил Гога, и тут ему пришла в голову идея, как отделаться от тетки. — Где Аллочка? Я за ней пойду!

— Да, да, сходи, приведи ее. Она тут недалеко, у Комаровых, — заговорила не на шутку обеспокоенная Ольга Александровна. — Зачем я ее выпустила из дому сегодня? Это все Миша: ничего, мол, опасного нет. Сюда осколок долететь не может. И вот на тебе пожалуйста.

Последние слова Ольга Александровна произнесла так, будто прямо перед ней на столе лежал долетевший сюда осколок.

Далеко идти за кузиной не пришлось. У входа в те́ррас он увидел ее вместе со стайкой подруг, быстро перебегавших улицу. С тем радостно-возбужденным видом, который всегда бывает у подростков, являющихся свидетелями чего-либо необычного, Аллочка заговорила:

— Ты слышал, Гога, какие взрывы сейчас были? Я так испугалась, так испугалась.

— Слышал, слышал. Иди скорей домой, мама волнуется.

— А мы в кино хотели пойти. Как ты думаешь — пустит?

— Не знаю. Лучше дома оставайся, — ответил Гога, испытывавший в отношении сестренки то чувство, которое сам возбуждал в Ольге Александровне. — Не надо сегодня никуда ходить. Так лучше будет.

Дойдя до угла Рю Массне, Гога невольно остановился. Мимо него на большой скорости промчался низкий, мощный «ситроен» начальника французской полиции Фабра. За ним, на такой же скорости, вторая машина — заместителя начальника полиции Бланше. Еще два или три «ситроена» и «рено» проследовали в ту же сторону. Все французское начальство мчалось к Банду.

«Что-то важное случилось», — подумал Гога и вспомнил про раздавшиеся несколько минут тому назад взрывы. Тревога еще сильнее захолодила сердце, повеяло неведомой бедой, и стала очевидной иллюзорность относительного благополучия, в котором текла жизнь здесь, в стороне от несчастий, обрушившихся на китайские районы.

Гога вышел на Авеню Жоффр. Там все шло как обычно: торговали магазины, ходили трамваи, сновали туда-сюда пешеходы. Гога даже разочарование испытал от подобной обыденности, но и сам начал настраиваться на будничный лад. В кино пойти, что ли? В «Париже» идет «Полет в Рио». Джинджер Роджерс и Фрэд Астэр. Хорошие артисты, замечательно танцуют, но смотрел уже два раза. И охладительной системы в «Париже» нет. Лучше уж в «Катэй». Что там? Кажется, какая-то ерунда. Да нет, и вообще не время сегодня идти в кино…

Гога свернул на Рю Пэр Робер к Коке, которого уже несколько дней не видел. Он-то наверняка будет дома — их фабрика не работает с начала военных действий, она расположена в самом пекле. Даже толком неизвестно, уцелела ли она.

Гога уже подходил к Рю Лафайет, когда его обогнал грузовик. Занятый своими мыслями, Гога, бы не обратил на него внимания, но его словно толкнуло что-то, и он поднял глаза.

Содержимое грузовика было прикрыто сверху то ли брезентом, то ли рогожей, но за машиной стлался влажный след. Кровь…

Почему льется кровь с грузовика? В это мгновение его обогнал второй грузовик, и в нем, под рогожей, не очень аккуратно наброшенной на содержимое, уже подготовленным взглядом Гога различил голову женщины с широко открытыми глазами. Голова лежала как-то странно — сама по себе, а не составляла часть человеческого тела. Рядом виднелась нога по колено и тут же, перемешанный с клочьями одежды, просто как бы кусок мяса, свежая краснота которого резко подчеркивалась белизной неровно обломанной кости. Из этого куска густыми, крупными каплями шлепалась на мостовую темная кровь. Попадая на раскаленный асфальт, она начинала куриться, и это почему-то было страшнее всего. Словно дым просачивался из преисподней. Гога закрыл глаза и остановился… Он почувствовал острый приступ тошноты, на лбу выступила холодная испарина.

Что же это, боже мой? Ведь это везут куски людей… Не может быть! Ему померещилось…

Гога заставил себя открыть глаза. Его миновал третий грузовик, за ним четвертый, а там пятый, шестой…

Это очищали площадь Та-Сы-Ка от того, что осталось от трехтысячной толпы беженцев из Чапея. Службы французского муниципалитета работали исправно.

Несколько дней Гога ходил сам не свой. Что бы он ни делал, чем бы ни старался заняться, перед его глазами стоял этот дымный след подсыхающей кровяной дорожки, тянущейся за грузовиками.

— Пойдем в кино, — предложил Кока, видевший, что кузена надо как-то развлечь, вывести из состояния депрессии.

— Пойдем, — пассивно откликнулся Гога, даже не поинтересовавшись, на какую картину.

Они вошли в прохладный, уютный зал театра «Катэй». Миловидные девушки в темно-красных форменных платьях разводили зрителей по местам, лучом ручного фонарика указывая каждому его место. Тихо играла музыка. Зал постепенно заполнялся. Все было чинно, очень благопристойно и даже чуть-чуть торжественно, как в церкви перед началом богослужения. Кому хотелось разговаривать, делал это вполголоса, чтоб не беспокоить соседей.

Интеллигентные китайцы — самые интеллигентные люди на свете, хорошо воспитанные — воспитаннее и деликатнее всех. Можно быть знакомым с таким китайцем десять лет и ни разу не увидеть его спины. Даже уходя из вашего дома, он сумеет сделать так, чтобы все время быть обращенным к вам своим учтиво улыбающимся лицом.

Правда, прослойка эта очень немногочисленная.

Но здесь в зале были такие. Безупречные джентльмены, изысканные леди. В прошлом Гога с почтением взирал на них, восхищаясь их манерами, умением с достоинством держать себя. Но сегодня они вызывали иные чувства. Ну хотя бы вот этот: утонченно-красивый, стройный, элегантный, с двумя девушками под стать ему во всем. Прошли в средние, самые дорогие места, непринужденно уселись, непринужденно беседуют вполголоса, не замечая никого вокруг. Неужели им невдомек, что в каких-нибудь десяти километрах отсюда в эти самые минуты гибнут их соотечественники, защищая их общую землю от жестокого врага? Неужели они не знают, что произошло около Та-Сы-Ка?

Начался фильм. Он оказался не таким уж плохим, и Гоге удалось отвлечься, но едва свет зажегся, он снова вспомнил о том, что терзало его все эти дни, опять увидел того молодого китайца с двумя изящными китаянками и снова испытал к ним, особенно к мужчине, странное, чуть брезгливое чувство. И еще он ощутил себя лично менее виновным в своем неуместном, даже аморальном благополучии. Словно эти трое стали между ним и тем ужасом, который происходил у всех на глазах, и как бы оттеснили его с переднего края ответственности каждого за все, куда-то в глубь необозримого человеческого болота, где можно затеряться, надежно прикрывшись успокоительными (если очень уж хочешь быть спокойным в такое время) рассуждениями типа: «А что я могу сделать?», «Не я же виноват во всем этом!» и даже: «Ко мне это не имеет отношения. Это чужая беда». Человеку, поступающему вопреки своей совести, всегда бывает утешительно сознавать, что кто-то поступает еще хуже.