Леван Хаиндрава - Очарованная даль

У Журавлевых дома была одна Ольга Александровна. В ожидании племянника она стояла на балконе и по тому, как он шел, как держал голову, даже не разглядев его лица, поняла, что все в порядке. Журавлевы уже отобедали, но Гогин прибор ждал его, и, едва кончились неизбежные расспросы, тетя Оля усадила его за стол. Только покормив племянника, она решила, что наступило время узнать подробности:

— Сколько же ты в общем получил?

— Я же сказал: 14,77.

— А по-нашему сколько это будет?

— Немного выше, чем четыре с минусом.

— А лучше ответить не мог?

Гогу эти слова задели, и он, глядя в тарелку, выговорил:

— Более высокой оценки ни у кого нет!

Но Ольга Александровна как-то не уяснила себе, что это значит. Она была рада: экзамен выдержан, Гога университет окончил. И впору. Ольга Александровна знала о положении семьи в Харбине больше, чем Гога. В последнем письме, которое Журавлевы скрыли от Гоги, чтоб не волновать его перед экзаменом, Вера Александровна сообщила, что муж совершенно разорился, лишившись последнего своего достояния — двух доходных домов. Они были заложены в японском банке, и под нажимом военных властей банк не дал Ростому Георгиевичу отсрочки. Дома пошли с молотка, и Горделовым достались лишь крохи после покрытия задолженности и высоких процентов. Это так повлияло на Ростома Георгиевича, что он слег, болезнь его обострилась, и врачи считают, что положение его очень серьезное, так как психологическая сопротивляемость недугу подорвана.

— Гогоша, отдохнешь немного, и надо сегодня же послать телеграмму в Харбин. Для родителей это большая радость будет. Им ведь сейчас не сладко приходится.

В тоне тети Оли слышалось что-то значительное и тревожное, и тут Гогу прорвало. Посмотрев на тетку с улыбкой, какая бывает у человека, держащего за спиной руку с подарком, он сказал:

— Тетя Оля, я ведь выдержал первым! У меня самый высокий балл из всех!

— Так что же ты сразу не сказал? А то какие-то четырнадцать с чем-то, четыре с минусом. Скорее поезжай на телеграф и сообщи все обстоятельно, не экономь на словах. У тебя деньги есть? А то я добавлю, — говорила радостно взволнованная Ольга Александровна. — И не откладывай ни минуты. Это подбодрит папу…

Она осеклась, искоса поглядев на племянника, но Гога на радостях не уловил трагического смысла ее слов.

— Я просто сообщу, что экзамен выдержал. А то как-то неудобно получится. Будто хвастаюсь.

— Почему же хвастаешься? Ведь это же правда? Так почему же не порадовать родителей, которые столько усилий приложили, чтоб дать тебе высшее образование? Стесняться надо было бы, если б ты экзамена не сдал или сдал его посредственно.

Гога ехал на велосипеде по жарким июньским улицам, лавируя между автобусов, автомобилей, рикш. Высокое солнце ясно светило с неба, и ясно было в его душе, и все вокруг казалось привлекательным и благосклонным, и все люди милыми и добрыми, и даже перебранка уличного торговца бананами с покупателем не воспринималась как проявление взаимной неприязни, а как обычная примета уличной жизни. Сомнения больше не мучили его. Тетя Оля права — почему не порадовать родителей, сообщив им о своем успехе? Ведь если положить руку на сердце, то и здесь, в университете, как и прежде в гимназии, он учился не на полную мощность. Мог учиться лучше, а шел середка на половинку. Но судьба оказалась благосклонной к нему. Там, в гимназии, был блистательный успех на выпускном экзамене по русскому письменному, и тут — опять успех, блестящий и неожиданный… И неоправданный… Но ведь он все же есть? Так радуйся же удаче и порадуй родителей, кто знает, как дальше сложится жизнь твоя и отца с матерью?

Не знал в эти счастливые минуты Гога, что это будет последняя радость, которую он доставит своему отцу — дни жизни Ростома Горделава были уже сочтены, да и собственной беспечной жизни Гоги пришел конец.

Странное состояние постепенно овладевало Гогой. Первые дни радости, почти энтузиазма, когда все его поздравляли, когда сам он ощущал необычайную легкость не только в душе, но и в теле, когда, казалось, не надо делать никаких усилий, чтобы ходить, и лишь незначительного достаточно, чтоб взлететь и парить над землей, постепенно заменялось сперва тоже приятным сознанием, что главное дело жизни сделано и теперь можно перевести дыхание. Но постепенно прояснялось, что главным это дело было для отрезка жизни уже минувшего, а теперь начинается новый период, в котором не сделано еще ровно ничего и все предстоит сделать, а как оно делается, никто объяснить толком не может. Все говорят: надо искать работу. Но как ее ищут? Ну, есть много разных учреждений и торговых фирм — английских, американских, французских, японских, шведских, голландских, еврейских, греческих, русских и еще каких только нет. Наверное, во многих из них требуются работники, есть вакансии: ведь кто-то же умирает, увольняется, уезжает, меняет место работы, и, следовательно, нужны новые люди. Все это так, бесспорно. И все же, как нужно действовать в каждом конкретном случае? Как узнать, в какую именно фирму или учреждение и кто именно требуется? И даже узнав, как можно явиться тебе, человеку с улицы, никому в этой конторе не известному, и заявить: «Хочу работать у вас!» И кому, собственно, это говорить: управляющему? Неудобно беспокоить высокопоставленного человека по такому пустяку. Секретарше? Она все равно ничего не решает. Ну вот Клава Игнатьева работает где-то секретаршей. Так что же, к ней обращаться? Смешно. Ну хорошо, предположим, ты это сказал кому нужно, а тот спросит:

«Что вы умеете делать?» Что ответишь? Что знаешь на зубок четырнадцать пунктов декларации Вильсона? А зачем какой-нибудь торговой фирме или пароходной компании эта декларация? Скажешь: я окончил университет, а тебе ответят: а зачем нам ваш университет? И ведь правы окажутся! Ну, будь я врачом или инженером, тут все ясно: узкая, четко очерченная специальность. А то — лиценциат политических и экономических наук. Что это, собственно, такое? Какую именно специальность дает? Будь у меня родина, моя страна, как у французов — Франция, у голландцев — Голландия, тогда ясно. Можно искать работу по дипломатической линии или по министерству экономики. А такому, как я, куда обращаться? Родина-то у меня есть, но как до нее добраться? Она для меня, для таких, как я, — призрак, мечта, идея. А мне сейчас не до мечты, надо жить, следовательно, надо начинать работать. Уже сейчас надо начинать, завтра, через неделю, самое позднее — через месяц. Зачем я выбрал эту специальность (вернее, отсутствие специальности)? Как я раньше этого не понимал? Благо был бы в Харбине. Там папа, который все может.

У Гоги как сложилось когда-то еще в детстве такое мнение, так и сидело в нем незыблемо: трудно человеку избавляться от укоренившихся представлений детства. Для этого нужны большие, мучительные потрясения, которые Гоге как раз и предстояли, но он об этом не догадывался, хотя уже ощущал смутно их приближение.