Леван Хаиндрава - Очарованная даль

На первый вопрос о меркантилистах и физиократах Гога ответил вполне прилично, хотя раза два густые, подвижные брови мсье Шатлена поползли вверх. Второй вопрос задал отец Готье: об учении Сен-Симона. Тут Гога немного напутал, но все же выбрался. Третий вопрос снова задал мсье Шатлен: «Теория прибавочной стоимости Маркса». Вот когда Гога возблагодарил судьбу, что последнее время сблизился с Вэй Лихуаном! Как раз на днях, следуя настойчивым советам товарища, Гога взял в библиотеке том Маркса и с интересом ознакомился именно с этим разделом, который, по словам Вэй Лихуана, представлял собой основу основ экономического учения.

Отпуская Гогу, мсье Шатлен проговорил с соответствующей миной:

— Легковесно, как всегда, но что ж… с материалом вы знакомы… — И, пошептавшись с канцлером, добавил: — Мы вам ставим 13.

«Ну и черт с тобой!» — мысленно ответил Гога, считавший, что заслужил как минимум 14, но заставил себя слегка поклониться и с облегчением отошел. Большая гора с плеч спала! Теперь складывалась ситуация, когда можно идти проваливать торговое право. Там старшим экзаменатором был тот же, кто и лекции читал — древний старичок, профессор де Готт, считавшийся одним из крупнейших знатоков своей дисциплины не только в азиатском, но и европейском масштабе. Гога толком не ответил ни на один вопрос, но все-таки какие-то проблески знаний в его ответе проявились, и вместо запланированной восьмерки, профессор де Готт великодушно оценил его ответ девяткой. Балл ниже удовлетворительного лишь на два очка, что при коэффициенте 2 снижало общий запас на четыре очка. Стало ясно, что экзамен в целом Гога выдержит.

Совершенно успокоившись, он решил теперь сдать предмет, в своем знании которого не сомневался, но которого очень боялись студенты-китайцы и даже Кан Сышин. Это было общее международное право, а боялись его, потому что экзаменатором являлся не кто иной, как французский посол. Про него знали, что он никакой программы не придерживается, вопросы задает свободные, по всему объему этой обширной и не слишком строго укладывающейся в конкретные рамки науки и оценки ставит очень скупо. У него редко проваливают, но амплитуда оценок варьирует от 11 до 13, максимум 14-ти. Посол явно отдавал предпочтение общему развитию студента, широте его кругозора, способности самостоятельно оценивать события и обобщать факты, и здесь Гога имел явное преимущество перед прилежными, все вызубрившими, но в целом менее развитыми китайцами. Ассистировал послу лектор — первый советник посольства Польши, доктор Крысинский, добродушный, невероятно толстый человек лет пятидесяти, обладавший большой эрудицией и свободно владевший восемью языками, в том числе китайским и японским. Он хорошо относился к Гоге и вообще к грузинам. Крысинский, видимо, успел что-то сказать послу, потому что тот встретил Гогу легкой улыбкой.

— Что вы можете сообщить нам, молодой человек, о Декларации Вильсона? — задал посол вопрос, заключавший в себе необъятное количество вытекающих тем.

Гога вздохнул с облегчением: Декларацию он знал назубок. Не делая даже короткой паузы, чтоб собраться с мыслями, Гога начал:

— Президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон в 1918 году опубликовал свою Декларацию, которую рекомендовал положить в основу предстоящих мирных переговоров с Германией. Декларация состоит из четырнадцати пунктов…

— Из четырнадцати, говорите? — переспросил посол, словно чему-то обрадовавшись.

— Из четырнадцати, — спокойно подтвердил Гога, испытав даже некоторое разочарование: что ж он меня на таком вопросе поймать собирается? По международному праву Гога был готов к куда более серьезной дискуссии.

— Ну что ж, — сказал посол, и на лице у него появилось какое-то странное выражение, он как бы предвкушал удовольствие. — Перечислите эти четырнадцать пунктов.

— Пожалуйста, — ответил Гога недоуменно. Он не помнил, в каком точно порядке изложены в Декларации эти пункты, да никто этого и не требовал, и стал называть так, как подавала их память.

Посол между тем пододвинул к себе лист бумаги и по мере того, как Гога называл пункты, наносил палочки карандашом. Гога закончил перечисление, и посол, демонстративно тыкая острием карандаша в каждую, пересчитал их:

— Тринадцать! — объявил он. — Вы назвали тринадцать пунктов, а где же 14-й?

Дипломат с иронической улыбкой смотрел на Гогу. Улыбался и Крысинский. Гога и сам чувствовал, что упустил назвать какой-то пункт, но какой? Он ведь все их знает.

— Вот, молодой человек, — улыбаясь заговорил посол назидательно. — Я ведь вас за язык не тянул, не спрашивал, сколько именно пунктов в Декларации Вильсона. Вы сами напросились и пропустили один. И вы думаете, я знаю какой? Нет. Я тоже не могу его припомнить. Но разница та, что отвечать на вопросы приходится не мне, а вам.

Гога тоже заулыбался: он был уверен, что сейчас вспомнит.

— Что ж, начинайте снова, — предложил посол.

Гога охотно начал перечислять, уверенный, что сейчас злосчастный пункт выплывет в памяти. Так и получилось: «право наций на самоопределение», просто непостижимо, как он мог не назвать такой пункт, самый важный, как он всегда считал. Гога продолжал перечисление, а посол продолжал отмечать палочками названные Гогой пункты. Когда Гога закончил, посол опять пересчитал палочки, и снова их оказалось тринадцать. Что за наваждение? Не названный в первый раз — вспомнился, но зато выпал другой, ранее упомянутый.

— Опять тринадцать, — развел руками посол, — и опять помочь вам не могу. Не помню, какой вы упустили на этот раз.

Крысинский, а вслед за ним посол и даже Гога рассмеялись.

— Впредь будет вам наука! — назидательно сказал посол. — Ну, бог с вами. Говорите, я вас слушаю.

Дальше пошло как по маслу. Курс Гога знал твердо, но знания его выходили далеко за пределы, обусловленные программой, и это становилось главному экзаменатору все очевидней. На любой сопутствующий или уточняющий вопрос Гога отвечал обстоятельно и спокойно. Напоследок Гога оставлял пункт о праве наций на самоопределение, говоря о котором, хотел коснуться своей больной темы — независимости Грузии. Он сейчас чувствовал себя совершенно свободно и говорил так, будто находился в гостиной и беседовал с интересными людьми, а не держал экзамен. Но, когда он дошел до последнего пункта, посол оборвал его:

— Достаточно. Не сомневаюсь, что вы — сын малой нации — с этой проблемой знакомы хорошо.

Гога даже огорчился. Он ведь предвкушал, как сейчас, получив возможность говорить с полномочным представителем великой державы-победительницы, скажет все, что накопилось у него в душе, и при этом выскажется обоснованно, со ссылками на международные документы. В его словах будет явно слышен упрек в сторону Европы, самонадеянной, благополучной, эгоистичной Европы, бросившей грузинский народ на произвол судьбы.