Леван Хаиндрава - Очарованная даль

А пока он томился от бездействия, от незнания, что конкретно предпринять. Ведь еще никогда в жизни не приходилось ему действовать самостоятельно, по собственному разумению. И здесь, в Шанхае, на который влияние отца не распространялось, не было никого, кто мог бы ему помочь.

Его уже начинали спрашивать — это значило торопить — и Кока и тетя Оля, а Михаил Яковлевич, выбрав момент, когда они остались с глазу на глаз, открыл то, что до сего времени от него утаивалось.

— Георгий, — уже само обращение это было необычным, — я должен тебе откровенно рассказать о положении твоей семьи.

Обычно очень мягкий, Михаил Яковлевич на этот раз выглядел не то чтобы суровым, но весьма озабоченным. Он даже трубку отложил в сторону.

Журавлев продолжал:

— Отец сильно болен, Гога. Положение очень серьезное.

Гога удивленно вскинул голову: в самом последнем письме Вера Александровна сообщала, что в состоянии здоровья отца наступило улучшение. Это писалось для того, чтобы подбодрить сына перед экзаменом, но тот со свойственной молодости склонностью к оптимистическому восприятию хода жизни и неспособностью понять немощи старости, проникся уверенностью, что отец вот-вот совсем поправится. Человек создан для того, чтобы жить, а болезнь — ведь это отклонение от нормы, разве не так? Гога и сейчас, услышав из уст дяди нечто прямо противоположное, не в состоянии был до конца проникнуться смыслом произнесенных слов.

Гога молчал, потому что ясно видел — немногословный, деликатный, никогда в его дела не вмешивавшийся Михаил Яковлевич имеет сказать еще немало. И действительно, Журавлев продолжал:

— Тебе надо быть готовым… — Он сделал паузу, стараясь найти слова, не такие жестокие, как тот смысл, который они будут содержать, — к тому, чтоб принять на свои плечи весь груз ответственности за семью…

— Я это понимаю, — растерянно ответил Гога. Понимать-то он начинал понимать, но как это у него получится — не представлял.

— Тебе известно, что дома на Водопроводной улице вам больше не принадлежат?

— То есть как не принадлежат?

«Как может перестать принадлежать то, что составляет твою собственность?» Это не укладывалось в голове. Правда, он знал, что у отца затруднения с японскими банками по закладным, что имуществу семьи грозит опасность, но что она осуществится, представить себе не мог: ведь надо же им как-то жить? И теперь, услышав об этом от дяди, а тот словами никогда не разбрасывался, он почувствовал, как в нем оборвалась какая-то нить, еще связывавшая его с безмятежным, благополучным прошлым, над которым, как безоблачное небо, простиралась уверенность, что все, как было, так и всегда будет, и что ничего плохого с ними случиться не может, потому что иначе — как же?

Сознание непоправимого темным холодным потоком вливалось в него, как вода в борт получившего пробоину корабля. Какой непростительной казалось теперь пассивность, с которой он провел эти две недели со времени окончания университета!

Видимо, погруженный в эти тягостные мысли, он пропустил что-то из слов дяди, потому что следующие его слова, которые он услышал, были уже на другую тему:

— Ты уже наведывался куда-нибудь?

«О чем это он? Ну да, конечно, о поисках работы», — догадался Гога и почувствовал, что не в состоянии ответить правдивым категорическим «нет»! И потому, чувствуя, что краснеет, опустив взгляд, пробормотал:

— Да… заходил… кое-куда…

Михаил Яковлевич, сразу понявший, что Гога говорит неправду, но не желавший ему это показать, не стал расспрашивать о подробностях, а достал из кармана бумажку и заговорил:

— Вот я тут выписал из отдела объявлений в «Норс Чайна Дэйли Ньюс» несколько адресов фирм. Им нужны служащие. Сходи, попытайся. Может быть, что и найдется для тебя подходящее.

Гога машинально принял из рук дяди бумажку и бездумно уставился в нее. «Моллер и К°», «Амэрикен Трэйдинг Компани», «Шанхай Телефон Компани», «Чайна Траст энд Инвестмент Корпорейшн». Первое и третье название еще что-то говорили ему, два других ровно ничего, и он сразу решил, что к ним даже не сунется.

Михаил Яковлевич внимательно смотрел на племянника. Он и сам был до крайности застенчив, сам, приехав в Шанхай несколько лет тому назад, прошел через подобное испытание и прекрасно понимал, что чувствует в эти минуты племянник. Как ему помочь? Как облегчить его задачу? И тут его озарила одна мысль, и он поспешил ее высказать.

— Ты вот еще куда сходи… К Шапиро. Он очень богатый человек. Крупными делами ворочает. Ему твой отец в свое время помог: спас от больших неприятностей. Я думаю, он тебя встретит хорошо.

«Вот это легче», — подумал Гога, испытывая огромное облегчение. Идти к бывшему харбинцу, разговаривать по-русски с человеком, который знает отца, — это еще куда ни шло.

— Завтра же пойду! — решительно ответил Гога и благодарно взглянул на дядю.

Михаил Яковлевич ободряюще улыбнулся и впервые за время разговора, словно вспомнив, взял со стола трубку и занялся ее разжиганием.

— Но эти адреса, что я тебе выписал, тоже не теряй! Американцы, англичане — они лучше платят. Хорошо бы тебе к Моллеру устроиться, солидная фирма.

Разговор закончился на мажорной ноте, чем Журавлев был очень доволен. «Что с него взять? — думал он про племянника. — Ведь он еще не жил самостоятельно, никакого опыта. Ну, даст бог, устроится, начнет работать. А опыт — дело наживное. Все-таки не совсем правильно его воспитывали. Ограждали от живой жизни. Вот теперь ему и трудно…»

Гога вернулся к себе в комнату в приподнятом настроении. Завтра же он отправится к Шапиро. Он знал, где находится его контора, и тот факт, что она была на французской концессии, а не в деловом районе — сугубо иностранном, тоже облегчало задачу, делало Шапиро как-то ближе и доступней.

Гога сейчас смутно припоминал что-то об этом человеке и о какой-то нехорошей истории, случившейся с ним в Харбине. Помнил, как однажды вечером к ним домой вся в слезах прибежала жена Шапиро — Эсфирь Павловна, младшая сестра которой дружила с тетей Олей, тогда еще незамужней, и умоляла Ростома Георгиевича спасти ее мужа. Отец звонил куда-то по телефону, что-то выяснял, с кем-то договорился о встрече. По дому, как веяние недобрых крыл, шелестело малопонятное тогда маленькому Гоге, но явно грозившее бедой слово «арест». На следующее утро, спозаранку, появился сам Шапиро — невысокий, худой человек с волнистыми черными волосами, длинным носом и бледным лицом, долго ждал отца в кабинете, курил папиросу за папиросой, задымив всю комнату. Потом, когда отец собрался, они вдвоем уехали куда-то, а за обедом на вопрос Веры Александровны, удалось ли что-либо сделать, отец, пожав плечами, ответил: