Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Да, между прочим, встретил вчера Сергея, — сообщил Кока. — И знаете что? Он развелся!

— Это Сережка Игнатьев? — удивился Гога.

— Он самый.

— Вот уж не ожидал. Такая любовь была.

— Была да сплыла. Я давно чувствовал, что так будет, — убежденно подтвердил Кока, хотя вчера сам удивился, услышав новость. Но сейчас ему действительно казалось, что он все предвидел.

— Ну и что теперь?

— Что теперь? Он снова холостяк. В нашем полку прибыло.

— Да уж ваш полк больших потерь не несет, — покачав головой, вступила в разговор племянников Ольга Александровна. — А все-таки что у них произошло?

Кока пустился в объяснения, но они были столь путаные, что всем стало ясно: он и сам толком ничего не знает. Потеряв надежду услышать что-нибудь вразумительное, Ольга Александровна перебила его:

— А как его сестрички? Зоя все порхает? — При этом Ольга Александровна, глотая улыбку, бросила беглый взгляд на Гогу. Тот покраснел и опустил глаза в тарелку, будто вопрос этот никоим образом его не затрагивал.

Последнее время Гога о Зое и думать перестал, но так как обида тоже давно испарилась, то сейчас, когда речь зашла о ней, он почувствовал, что был бы не прочь возобновить прежние отношения, и, видя, что тетя Оля догадывается об этом, еще больше смутился и совсем перестал принимать участие в разговоре.

Поужинав и посидев еще немного, Кока и Гога в начале одиннадцатого часа вышли вместе. Им было по пути.

Прохожие почти не попадались, немногочисленные китайские лавчонки — своеобразные универмаги, где можно купить все, от коробки спичек до копченого окорока или велосипеда, уже закрылись. Рано отходила ко сну эта улица, населенная небогатым служилым людом.

Но Коку оживление не покидало и здесь. Они с Гогой общались последнее время реже, чем прежде, но давняя дружба давала о себе знать. У Гоги характер был скорее пассивный, и Кока всегда умел растормошить его и подбить на какое-нибудь мероприятие увеселительного и легкомысленного свойства. А Коке импонировала серьезность кузена, его начитанность и образованность, как он ее понимал, — добродетели, которые он начал высоко ценить с того самого момента, как сам освободился от необходимости учиться и читать то, что его не интересовало.

— Завтра сдашь свой экзамен и надо устроить хороший разворот! — внес очередное предложение Кока. — Я познакомился с двумя португалками. Знаешь какие? — Кока звонко чмокнул кончики своих пальцев. — Ты бывал когда-нибудь у них в клубе?

— В «Лузитано»? — удивился Гога: эк куда занесло неугомонного Коку! — Один раз был. Мы с ними как-то играли в футбол. Потом они чай устроили. Здорово братья Розарио играют…

Последнее Гога добавил, с досадой покачивая головой и вспоминая, как старший Розарио забил ему неотразимый гол. Но Коку неудача команды «Аврора» в матче с португальцами трогала мало, да он о той игре и не помнил. Он гнул свою линию:

— Там вечером надо бывать. У них по субботам танцы. Девчонок полно. Приглашай, кого хочешь. Я там в прошлую субботу приз взял.

— Да? За что?

— За блюз.

— Молодец! И что дали?

— Бутылку виски мне. Флакон духов ей.

— А кто она была?

— Молли да Суза! — воскликнул Кока, удивляясь непонятливости кузена и забыв при этом, что имя девушки упоминает впервые.

— Хорошенькая?

— А когда у меня страшные бывали? Вот с ней и с ее подругой — тоже мировая — будем праздновать твое окончание.

— Сперва надо окончить, — вздохнул Гога, и при воспоминании о завтрашнем дне холодная струйка скользнула у него под ложечкой.

— Выдержишь, выдержишь! — уверенно убеждал его Кока.

— Надо выдержать, — меланхолически отозвался Гога, отчетливо понимая, что от «надо» до осуществления того, что надо, — дистанция огромная, и ее-то и предстоит пройти завтра.

— Я обещал сводить их в «Лидо»? Ты бывал там когда-нибудь? — спросил Кока.

— Нет, не довелось, — ответил Гога, а сам подумал: зачем он спрашивает? Там ведь только за вход надо платить два доллара. Откуда у меня такие деньги?

— Обязательно надо побывать. Лучшее место в городе. Там сейчас новая танцовщица — Дженни Фрост. Слышал?

— Нет. Что, американка?

— Да… Кажется, из «Бриллиантовой подковы». Хулу-хулу знаешь как выдает? Глаза на лоб полезут!

Кока с таким воодушевлением расписывал новоприезжую актрису, даже попытавшись изобразить некоторые телодвижения гавайского брачного танца, что у Гоги создалось впечатление, будто Кока сам видел ее выступления. На самом же деле в словах Коки мешались чужие рассказы и собственное воображение.

Они дошли до те́рраса, где жил Гога, и остановились. Прекратился легкий разговор, словно оборвался провод, по которому подавался ток хорошего настроения, оптимизма, беззаботности.

— Ну, в общем, так, — произнес Кока после некоторого молчания, уже совсем другим тоном: серьезным и значительным, — завтра, даст бог, сдашь… я уверен, что сдашь, — это повторное утверждение нужно было ему самому не меньше, чем Гоге, — и… вечером встретимся. Ты где будешь: у себя или у Журавлевых?

— Сам не знаю, где я буду, — чувствуя, что наступает та минута, которую он непроизвольно оттягивал весь день, ответил Гога.

— В общем, я тебя найду! — тоном, в который ему хотелось вложить как можно больше оптимизма и уверенности, произнес Кока.

Друзья обменялись рукопожатием, и Гога хотел было уже направиться в глубь двора, как двоюродный брат, не выпустивший еще его руки из своей, слегка дернул за нее:

— Подожди минуту. Дай я тебя благословлю.

Гога почтительно склонил голову, и Кока трижды осенил его крестным знамением. Направляясь к своей квартире, Гога думал растроганно: «Какие они все хорошие!» Он вспоминал, как тетя Оля старалась быть все время веселой за ужином, Михаил Яковлевич, скупой на внешнее проявление своих чувств, обнял и дружески потрепал по голове, приговаривая: «Все будет хорошо. Не боги горшки обжигают!» Аллочка бросилась ему на шею и расцеловала, говоря: «Я свечку за тебя сегодня поставила. Ты обязательно выдержишь! Вот увидишь — выдержишь!» А теперь Кока мгновенно выкинул из головы всех своих португалок, американских танцовщиц и прочее и так истово простился. «Какие они все хорошие, — повторил Гога. — И как мало внимания я им уделяю. Больше думаю о Лиде Анкудиновой, чем о них. Я недостоин такого отношения, такой любви с их стороны». И Гога почувствовал, как слезы не то умиления, не то раскаяния выступили у него на глазах. Он боролся с собой, чтоб не расплакаться прямо здесь, во дворе, но больше всего на свете ему сейчас хотелось, сжавшись в комок, как бывало в детстве, лечь около матери, положить ей щеку на колено, ощущая, как она своей крупной, мягкой рукой нежно поглаживает его по волосам, приговаривая: «Все будет хорошо, сынок мой дорогой, все будет хорошо!»