Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Утром Гога шел по Рю Массне — золотистой от солнца, благоухающей ароматом цветущей магнолии, подметенной, свежеполитой и такой чистой, какими редко бывали улицы Шанхая. Он только что зашел в русскую церковь на Рю Корнель, где поставил свечку перед образом святого Георгия Победоносца. Молитва внесла некоторое успокоение в его душу. Он шел и пел вполголоса грузинскую военную песню, которой в свое время научил его отец, пел так, будто ему сейчас предстояла схватка с врагами родины. Закончив и поняв, что пение бодрит его, он подумал, что бы еще запеть, и вспомнил про «Марш веселых ребят» из только что прошедшей в Шанхае кинокартины. Это была та самая музыка, которая сейчас была нужна: бескомпромиссно оптимистичная, легкая — и слова были хорошие, внушавшие уверенность в себе. Так, напевая попеременно то военную песню давних лет, то современный марш, Гога дошел до университета.

Солнце уже поднялось довольно высоко, но утро было свежее, не грозившее удручающей жарой. Прозрачно-янтарные лучи равномерно обливавшие и зеленый газон футбольного поля, и громаду собора, и массивный новый корпус, куда Гога сейчас направлялся, сообщали всему окружающему вид приветливый и жизнерадостный.

«Солнце Аустерлица или солнце Ватерлоо? — спросил себя Гога, откинув голову назад и подставляя лицо лучам, струившимся с неба. — Нет, не может быть провала, ведь все так прекрасно вокруг, так хороша может быть жизнь»… «Если все сойдет благополучно», — едко добавил непрошеный голос изнутри. Опять из глубин существа всплыло упорно удерживавшееся там сомнение.

«Я сейчас резко повернусь в сторону собора и, если сразу же попаду взглядом на крест, значит, выдержу», — загадал Гога.

Он чуть замедлил шаг, мысленно уточнил, где в данный момент относительно его движения должен находиться купол, и быстро повернул голову влево, вскинув взгляд кверху. На фоне густо-лазурного, как бы изнутри сияющего золотым свечением неба отпечатался темный католический крест. Всё! Больше не может быть никаких вопросов! Он сдаст. Сомневаться сейчас было бы просто грешно. Ты просил знамения, ты получил его. Гога действительно почувствовал если не полное освобождение от тяжести, то, во всяком случае, огромное облегчение. Да и волноваться больше не было времени, он уже поднимался по ступенькам. Вместе с ним шагали двое китайцев-студентов с его курса, тоже сегодняшние мученики. Обмениваясь незначительными репликами, стараясь улыбками, всем видом своим подбодрить друг друга, все трое вошли в вестибюль и вместе поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Времени до того момента, когда их пригласят в конференц-зал, оставалось совсем немного.

Ровно в девять часов широкая двустворчатая дверь раскрылась, и возникший на пороге отец-канцлер дал знак экзаменующимся войти. Голос его, всегда суховатый и неприязненный, сегодня звучал особенно официально и отчужденно, как бы напоминая, что настал час для каждого получить по заслугам.

Небольшой зал был залит лучами солнца, и это действовало благотворно. За столиками, расставленными на достаточном расстоянии один от другого, сидели по двое-трое: экзаменатор и его ассистенты. На каждом столике специальная табличка указывала предмет, который здесь принимают. Одинокие стулья с противоположной от экзаменующих стороны зияли своей выжидательной пустотой.

Студенты не спешили заполнять эти пустоты. Только Кан Сышин, стипендиант-католик, все годы шедший первым, сразу взял быка за рога — уселся за столик, на котором стояла табличка: «Политическая экономия», коэффициент 3! Гога невольно позавидовал его уверенности и спокойствию, во всяком случае, внешним. Сам он, как и другие, в нерешительности прохаживался между столиками, не зная, с какого начать. Их никто не торопил, впереди было шесть часов времени.

В тот момент, когда Гога проходил мимо столика с табличкой «Дипломатическая история», он встретился глазами с ректором — главным экзаменатором по этому предмету. Отец Жермен, ободряюще улыбнувшись, сделал приглашающий жест, как бы говоривший: «Вам-то чего бояться по моему предмету?» Гоге не оставалось ничего иного, как принять приглашение. Это было удачное начало. Экзамен напоминал скорее беседу на исторические темы. Ассистировавший ректору незнакомый пожилой монах, судя по произношению, не француз, а скорее бельгиец, тоже задал несколько вопросов и, сменив суровое выражение лица на приветливое, несколько раз одобрительно кивнул.

— Je crois ça suffit, mon père? — обратился к нему ректор. — Tout est clair? [50] — Я полагаю, что достаточно, отец мой? Всё ясно? (франц.)

Монах в знак согласия наклонил голову. Совещание было коротким: Гога получил высший балл — 18.

Теплая волна разлилась по телу. По дипломатической истории, коэффициент был 2, следовательно он уже имеет 14 очков сверх минимума. Такой задел почти обеспечивал ему проходной средний балл. Провала Гога ожидал только по торговому праву — скучному, сухому предмету, который он никогда не мог заставить себя изучать добросовестно. Опасения вызывала и политическая экономия. Знал ее Гога неплохо, но отношения с профессором — молодым, недавно приехавшим из Франции человеком недуховного звания у него сложились натянутые. Гога на курсовых экзаменах имел привычку высказывать иногда собственные взгляды, как он сам понимал сейчас, далеко не всегда достаточно обоснованные, и это раздражало мсье Шатлена, хорошо знавшего свой предмет и считавшего его очень важным, что и соответствовало действительности.

Пока Гога раздумывал, куда бы сейчас направиться, Кан Сышин как раз поднялся со своего места. Уже стоя, он продолжал непринужденно беседовать с экзаменаторами, которых кроме Шатлена было еще двое — один монах и один светский, оба незнакомые. Кан Сышин улыбался, и у Шатлена лицо было такое, какого никогда не видел обращенным к себе Гога: выражавшее симпатию и удовлетворение.

«Ну, по крайней мере, настроение у них сейчас хорошее», — подумал Гога и поспешил туда, боясь, как бы кто-нибудь его не опередил.

— Permettez? [51] — Позвольте? (франц.) — спросил он, обращаясь к профессору.

— Mais bien sure! [52] — Ну, конечно! (франц.) — слегка пожав плечами, ответил мсье Шатлен.

Уже из самого ответа и недоуменного жеста экзаменатора было видно, что от предстоящего опроса он не ждет для себя удовольствия. Гога был к этому готов, но смущало то, что в последний момент незнакомого монаха сменил канцлер, отец Готье, человек тоже малосимпатичный, уже не одному Гоге, а всем студентам. «Подобралась парочка», — подумал Гога неприязненно, но на лице старался сохранять выражение почтительное и спокойное, давая понять, что он и мысли не допускает, будто старые счеты могут повлиять на отношение уважаемого профессора к экзаменующемуся студенту. «Я понимаю, что я порой бывал неправ, — как бы говорило Гогино лицо, — но я не сомневаюсь, что такой достойный человек станет выше личных чувств».