Александр Дюдин - Сестры

– Чего рот разинула?! – заревел на нее Петр, прыгнув в траншею. – Перевязывай! – и бросился остервенело вправо по траншее, вставая на трупы, перепрыгивая завалы. Мария присела около раненого.

– Гаденыш, я его пожалел, – сказал Липкин тихо, зажимая огромной, доброй, окровавленной рукой бок, и потерял сознание, ткнувшись лицом в землю. Мария, досадуя на свою физическую слабость, изовсех сил тянула его за воротник шинели, стараясь перевернуть эту живую гору на спину. Но сил не хватало! Слева показались бегущие солдаты, помогли, перевернули. Она расстегнула шинель, разрезала гимнастерку. На белое тело солдата струйкой текла кровь из узенькой полоски под правым ребром. «В печень, гад, ранил!» Положила на рану подушечку пакета, а руку просунуть под него не может – тяжелый. Словно прирос к земле. Мария тычет рукой под бок, толкает бинт, чуть не плачет. Обратно вернулся бледный, злой, весь в чужой крови Петр. Семен застонал, открыл глаза. Петр помог ему сесть. Мария, едва обхватив его торс, бинтовала. Мария сразу промокла кровью. Семен снова потерял сознание.

– Помоги, сестренка! – Петр поднимал Липкина, пытаясь взвалить эту громадину на плечи, руки и ноги которого доставали до земли.

– Не унести вам!

– Помоги, говорю! – орал тот. Мария суетилась около них, не зная, как и чем помочь. К краю траншеи подбежали солдаты, вытащили обоих на верх. Петр, согнувшись под Семеном, широко расставляя ноги, покачиваясь из стороны в сторону, понес его по полю.

Солдаты уже бежали по ту сторону траншеи. Косоприцельный огонь одного из курганов заставил залечь наших бойцов. Головы не поднять! Идущая вместе с пехотой артиллерия прямой наводкой заставила замолчать пулемет. Мимо Марии, обдавая ее комьями земли и гари, промчался танк. Она едва успела отскочить, чтобы не попасть под гусеницы. Впереди то тут, то там «тридцать четверки» расстреливали зарывшегося в курганы врага. Черным кустарником разрывов покрылось поле. Заволокло дымом, пылью людей, пушки, танки! Душил противный запах тротиловой гари. Еще перебежка, еще! Со стороны немцев поползли «тигры», плюясь огнем. Наши солдаты теперь не боятся их, как в начале войны, пропускают мимо себя, потом обрушиваются на бегущую за ними пехоту. Мария перевязывает раненого, а рядом идет поединок между орудийным расчетом 122-мм пушки и «тигром». Артиллеристы пытаются прямой наводкой влепить ему снаряд в борт, а он не дается.

– Черт твердолобый! – зеленый от боли и злости ругается раненый.

Мария волокет его в воронку, позади слышит:

– Шашку, шашку давай! – на какой-то миг танк скрывается в дымовой завесе, потом медленно выплывает ослепленной громадой. Пушка уже успела развернуться. Бьет в борт, задымилась рваная рана. Еще выстрел, сползла гусеница, танк закрутился на месте, задымился! Савенко подхватил только что перевязанного бойца, побежал с ним. Мария уже перевязывала раненого артиллериста. Наши танки ушли левее Дружелюбовки, а на ее окраину вышли две немецкие самоходки и спокойно, прицельно расстреливают наших солдат: головы не поднять!

– Эх…! – услышала Мария хриплую ругань бойца. Она оглянулась, он вцепился пальцами в землю. – Где наши танки? Хоть бы один! – ревел он. В бок метнулся Петр.

– Куда ты? – кричал Головко. – Вернись! – Петр с бронетанковым ружьем бежал к самоходкам. С другой стороны к ним полз солдат с гранатами.

Кажется, на одной злости, поздно вечером, когда было совсем темно, ворвались в Дружелюбовку и закрепились в ней.

Мария бледная, осунувшаяся, с провалившимися глазами, напрягая живот, до огненных всполохов в глазах, поднимала четырех-пятипудовых мужиков в полуторку, вцепившись слабыми руками в одежду. Когда последнюю машину погрузили, к ней подошел Семеныч, протянул сухарь: «На, погрызи!»

– Не хочу, тошнит.

– Ничего, это с непривычки, это бывает сперва. Шибко не убивайся, дочка, потом полегчает, – утешал он, и такая жалость к ней в его поблескивающих в темноте, страдающих глазах. – Ну, езжай, шофер дорогу в медсанбат знает!

Мария не ждала легкой жизни, но то, что ей будет не по силам, трудно физически, в голову не приходило. Шла война, и она считала, что должна, обязана помочь Родине в смертельном бою. Это был ее гражданский долг. Понимала, что ее может убить, изуродовать (последнего боялась больше всего), но чем она лучше других? Никто не хотел умирать, никто не хотел остаться калекой! Но идет война, кто-то должен защищать свою землю, дом, отечество. Она не могла оставаться в стороне, и ее место здесь, со всеми. Иначе поступать нечестно перед своей совестью, людьми, Родиной. Уже потом, в мирное время, она будет удивляться: как могла всё перенести, перетерпеть и выжить?! И скажет горько: «Нет предела женской живучести!» Ей нужно было идти трое суток и день, и ночь от разбитого немцами эшелона, голодать, бежать, пригнувшись, вместе с мужиками и отдельно, под пулями, от раненого к раненому, машинально, заслоняя их собой, не думая в этот момент о героизме, не до того! В то время, когда солдаты залегли перед пулеметным огнем, ей некогда прятать голову, она, перевязав, упираясь ногами, из последних сил тащила раненого на плащ-палатке, падала, обессилев, плача от досады на свое бессилие. А потом снова бежать, догонять наступающих, чтоб не отстать, быть все время с ними. А с каким отчаянием она ковыряла спекшуюся, чугунную, не поддающуюся ее слабым девичьим рукам землю, а нужно было не только окопаться, а после боя вырыть землянку для себя и для раненых, да побольше. И никто, кроме нее и санитаров, этого не сделает, никто не придет на помощь, у каждого свое дело: вырыть окоп, землянку. Все до предела заняты, все до предела устали, вымотались, и всё нужно сделать скорее! Успел зарыться в землю – выжил, не успел – нет! Нет спасения от смерти! Сегодня в ожидании машины для раненых Мария отчаянно била лопатой. Лопата отскакивала от ссохшейся мерзлой земли.

Вспомнила, как осторожно обходила когда-то лужи, чтобы не запачкать, не замочить ног. Сейчас, не медля ни секунды, не задумываясь, за всеми прыгнула, ломая лед, в воду, сутки ходила мокрая, под ледяным ветром октября, когда кожухом топорщилась замерзшая шинель, когда, казалось, не только хрупкое девичье тело, но и внутренности, кишки все застыли, когда шинель примерзла к земле. А служба только начиналась.

Валя шла на работу. Конец октября, пахнет свежестью выпавшего снега. Чудесное утро! Тепло и тихо. Медленно, лениво тополиным пухом падают снежинки. Похрустывает тонкий ледок под ногами. Впереди показались длинные зеркала ледяных дорожек, уже раскатанных кем-то, без снега.

Валя разбежалась, прокатилась, испытывая удовольствие, на одной, на второй, на третьей. Уже подходила к крылечку больницы, как кто-то взял ее под локоть. Это был профессор Анчелевич.