Александр Дюдин - Сестры

– Не солидно, доктор, не солидно! Люди вам жизнь доверяют, а вы еще по ледяным дорожкам катаетесь, – говорил он с улыбкой. Валя кокетливо засмеялась, вильнула бедрами. Шеф внимательно посмотрел на нее, отпустил локоть и более холодным тоном спросил:

– Как Петухов?

Валя поняла смену его настроения, ей стало еще веселее. Легко рассмеялась. «А пусть думает, что хочет. Забавно».

– Я спросил про Петухова? – сердито повторил Анчелевич.

– Вчера было немного лучше, – уже серьезно ответила Валя.

– Как вы думаете, будет жить?

Валя удивленно посмотрела на него, пожала плечами.

– Понимаю, понимаю, никто этого еще сказать не может. Но очень хочется, чтобы выжил. Выхаживайте его, от вас многое зависит.

– Я вчера думала, может быть, кровь ему перелить?

– Повремените, такая интоксикация! Вот чуть окрепнет – подстимулируем. А сейчас жидкость, главное побольше жидкости: внутривенно, подкожно, в капельных клизмах. Промывайте его, и внимание, внимание, глаз с него не спускать!

Речь шла о больном с запущенным заворотом кишечника, поступившем в тяжелейшем состоянии. Валя попросила профессора посмотреть его, после чего в кабинете состоялся разговор:

– Рискованно оперировать, – сказал Вениамин Давыдович, – может остаться на столе. Он неоперабилен: пульс нитевидный, 140–160 ударов в минуту, кровяное давление низкое!

Валя стояла у двери, профессор по своей привычке, заложив руки за спину, ходил в раздумье по кабинету.

– Но операция – это единственное, что может его спасти. Если не оперировать, то обязательно завтра-послезавтра умрет. А тут, вдруг выживет? Ведь он надеется, что мы ему поможем, спасем его!

– У нас в клинике и так самая высокая в городе послеоперационная смертность, – остановился шеф напротив Вали, махая перед ее носом указательным пальцем, – потому что мы оперируем безнадежных больных!

– Но если из ста двое выживут, обреченных на смерть, и то стоит оперировать! Двоим сохраним жизнь! Вы же сами говорите: «Всё нужно сделать для спасения больного!» У меня не будет этого чувства, если смирюсь с неизбежностью смерти. Умрет во время операции, но мы хотя бы пытались спасти его.

– Знаете, как расценят ваш благородный поступок родственники? Они скажут, что вы «зарезали» его!

– Пусть скажут, но совесть моя будет чиста. А если просто оставлю его умирать, как посмотрю им в глаза?

– Я тоже не могу смириться с неизбежностью смерти, – снова побежал Анчелевич по кабинету. – Вот у профессора Окуловой не рискуют, нет! – сказал он, помахивая пальцем перед Валиным носом. – Зачем? В истории болезни будет написано: «Неоперабелен». Никаких забот! Их гладят по головке, самый низкий процент смертности после операций. Родным объяснят, что больной не перенес бы операцию, слишком поздно доставлен. Они это поймут. У них не будет претензий! Видите, со всех сторон хорошо!

– Но больной-то умер! А ему как хотелось жить! Вы что? Одобряете?

Шеф кинул на нее гневный взгляд.

– Если бы одобрял, стал бы я разговаривать с вами, – буркнул он сердито, и вдруг визгливо закричал: «Написал бы «Неоперабелен» – и всё!» – А сто бед – один ответ! – махнул рукой. – Мы теряем драгоценное время. Пошли мыться. Я сам буду его оперировать. Да, найдите быстренько Ксению Павловну, пусть всё бросит, будет мне помогать. Игоря Семеновича на наркоз, только быстренько все, пока я добрый! – он ожил, словно освободился от тяжелого груза, давившего на него.

И вот, больной медленно, трудно, но поправляется. Конечно, прошло четыре дня, всё еще может случиться, но со стола его сняли живым, с каждым днем растет надежда на выздоровление.

Профессор зашел к себе в кабинет, Валя в ординаторскую. Почти все в сборе: кто-то переодевается, переобувается; другие, достав папки с историями болезни, просматривают их, готовятся к обходу. Вошла румяная, с улыбкой до ушей, запыхавшаяся Ксения Павловна.

– Кто стоит, сядьте, а то сейчас упадете! – все повернулись к ней. – Я получила вчера перевод на пять тысяч рублей! И как вы думаете, от кого? От Кондрашова!

– От того бандита?! – воскликнула Валя.

– Думаю, да! Больше мне не от кого получать такие деньги!

– Кого-то успел ободрать и вам выслать, – смеялся, обнажив желтые прокуренные зубы, Игорь Семенович.

– Ну и что теперь? – недовольным тоном спросила Елизавета Семеновна. – Надеюсь, вы заявили куда следует?

– Да, сразу же с извещением о переводе пошла в милицию.

– Что вам сказали?

– Сказали, что наведут справки, а перевод советовали получить, пока не тратить, положить на книжку. Говорят: «Это только ваше предположение, что перевод от Кондрашова, а, может быть, не от него? Нужны доказательства, нужны факты». Если деньги краденые, тогда возвращу государству, или частному лицу, кому они принадлежат.

– Какой обратный адрес? От кого? В переводе указано? – с любопытством спросила Мария Николаевна.

– Перевод телеграфный, сказано «Мирный», больше ничего.

– Батюшки, в Заполярье его занесло!

– Это он вам за ножку заплатил, – гудел Игорь Семенович, – тоже имеет какую-то совесть! – пожал плечами, закуривая.

– Больше, – сказала Валя, – благодарность не за ногу – за жизнь!

– Ну, предположим, он свою жизнь ценит подороже! – вскинула брови Елизавета Семеновна и, резко повернувшись, засеменила к двери своей походкой: ступни врозь. Дверь распахнулась – на пороге стоял Анчелевич.

– На обход! – врачи вылились в коридор. К Вале подошла сестра приемного отделения.

– Не могла к вам дозвониться, что-то, вероятно, с телефоном. Из-под поезда поступила девочка без руки.

– Вениамин Давыдович, я дежурю сегодня, поступила больная.

– Передайте истории болезни Ксении Павловне, она доложит ваших больных.

– Хорошо, – взяла та папки у Вали.

На кушетке сидела бледненькая девочка лет пятнадцати. Левый рукав теплого жакета пустой, в крови.

– Как это случилось? – ласково спросила Валя.

– Я ехала к больной бабушке в Омск. Живет она одна, писала, чтоб помогли. У себя на станции вошла в тамбур ночью. В вагоне люду столько, что ногу поставить некуда. Села на чемодан в тамбуре. Задремала. Через час или два вошли туда двое парней. Один открыл дверь наружу, другой дернул чемодан к себе и толкнул меня. Я упала вдоль полотна железной дороги. Когда состав пошел, встала и пошла. С обеих сторон поле. Светло, наверное, от снега. Смотрю, а рукав жакета болтается на ветру. Пощупала, он пустой. Вернулась, моя рука белеет около рельса, там, где упала. Я взяла ее, она тяжелая и еще теплая. Понесла немного, а потом думаю: «Всё равно ее пришить нельзя», – выбросила. Дошла до разъезда. Дежурная остановила товарный поезд и посадила меня к машинисту. Они довезли меня до Омска.