Александр Дюдин - Сестры

В землянке сидели Гурген и Семеныч. Гурген только что принес котелки, в которых дымилась пшенная каша. Мария со вчерашнего вечера не ела, от запаха пищи защемил, затосковал желудок, его больно подтянуло от голода кверху, к ребрам.

– Вовремя подоспели, ешьте, пока не остыла, – подал ей Семеныч котелок.

– А у меня сюрприз, – блестя уголками глаз, подбрасывал в руках луковицу Гурген.

– Где взял? – удивился Семеныч.

– В обозе, пока повар зевал! – Семеныч довольный покачал головой, что означало: «Ну и ловкач!»

Луковицу разделили на четыре части. Мария ела, обжигаясь, кашу. Припахивающая дымком, она казалась необыкновенно вкусной, хотя была на воде, без сала и масла. Она могла бы съесть весь котелок одна, но он на двоих. Она протянула оставшуюся половину Семенычу.

– Ешь еще, дочка, я сухарей нагрыз, аппетит перебил.

– Наелась, – соврала Мария.

– Тогда держи сахар, сменял у ребят твои фронтовые сто граммов.

– Постой, я сейчас сгоняю за кипятком, чаю попьем! – птицей выскочил из землянки Гурген.

Савенко отставил в сторону котелок, обстоятельно облизал ложку, заткнул ее за голенище. Прислонился к стене и тут же заснул. Семеныч ел медленно, аккуратно. Мария стояла у печки, распахнув шинель, придерживая ее за края, от хлопчатобумажных галифе шел пар (одежда на ней всё еще не просохла).

– Вы давно на фронте? – спросила Мария Семеныча.

– Считай, с первых дней.

– И ничего? – удивилась она.

– Чего ничего? А-а! Не убило, что ли? – догадался Семеныч. – Бог миловал. Дважды ранетый. Зацепило оба раза не шибко, не сурьезно. Первый раз мякоть в плече на вылет пробило осколком мины. В части остался, зажило как на собаке. Второй раз в медсанбате отвалялся, и, зараз, к своим. Нас мало кто вышел из-под Сталинграда. Считай, что я один в нашей роте остался. Сколько людей сменилось, страсть! Но кто вышел – вышел ученым. Войну-то ведь понимать надо, чуять. Вот, кто это нутром дошел – тот солдат! А ты, дочка, главное – не бойся, пуля, говорят, боязливого ищет, но и не геройствуй, голову не подставляй зря. Головой в обстреле землю, опять-таки, чуй – она, родная, не подведет, а в нее не спеши. Какая наша задача? Немца истреблять, живого отсюда не выпустить. Захотел нашей землицы? Вот и оставайся в ней на веки-вечные, не жалко, опять-таки, удобрение дерьмом. А нам, чтоб победу увидать, непременно живыми, значит, надо быть. Непременно живыми остаться! Так я понимаю нашу задачу, али не согласна? – спросил лукаво.

«Согласна, Семеныч, согласна! Вот как он просто и толково объяснил мне солдатскую задачу», – думала, улыбаясь, Мария, вроде на душе спокойнее стало, не так безнадежно ныло сердце.

– А почему, Семеныч, наши солдаты не любят в немецких землянках укрываться? Как ни устанут, обязательно свои роют.

– А ты не приметила, какой воздух у них чижолый? Наш солдат почище будет. Из каких глухих краев бы ни прибыл, никогда не посмеет оправиться около окопа или около землянки, хоть бомбы с неба вались. Завсегда отойдет, чтоб не пахло. Видела, у них что делается? Ноги вязнут в дерьме, не подойти к укрытию. Всё это попадает в помещение. Немец более хлипкий, чем наш солдат. Видно, силов нет отойти, или страх берет, вот он и мочит углы. Чем только не воняет у них: и мочой, и перегаром спиртным, и табачищем. Опять же шибко грязно у них, еще заразу каку схватишь. А еще Европа! Культура! – презрительно сплюнул. – И вши у них не такие, как у нас. Наши маленькие, тощенькие, миленькие, одно слово свои, а у них откормленные, словно жуки со свастикой на спине. «Вот дает!» – улыбнулась Мария.

– Чижало было копать наше землянку? Чижало! Но она чистенькая, воздух в ней свежий, землицей пахнет, пользительный. Так каждый солдат и прикидывает. – «Девчонка, совсем девчонка, – думал он, глядя на нее. – Разве ей эти страхи переживать? Городская, хиленькая. Деревенские девки покрепче будут, привычные к тяжелой работе. Не девичье это дело – война, не для ее силенок. Мужику не каждому под силу, а то ей. Вон ручонки-то какие тонюсенькие! Ах ты, бедолага!» Мария поняла участливый взгляд Семеныча, нахмурилась. – Оно с непривычки всегда тяжельше, привыкнешь – полегчает, – продолжил он.

Но и потом не было легче. Мария не могла привыкнуть к страданиям людей. Перевязывая раненых, чувствовала их боль, мучилась вместе с ними. Похудела, побледнела за эти дни. Глаза еще больше стали, блестели нездоровым блеском. Она не могла привыкнуть к окружению мужиков, здоровых, сильных, пахнущих табаком, потом, терялась перед ними. Пожилые солдаты относились к ней по-отечески, жалели ее, так же, как Семеныч. Назойливую молодежь одергивали, стыдили, но они приклеивались к ней взглядом, куда бы ни пошла. Смотрели по-разному: большинство тепло, ласково, восхищенно, с мягкой улыбкой в глазах, другие даже застенчиво. Но были двое, которые впивались взглядом с жадностью, нагло, останавливаясь на остро торчащей груди, словно раздевая ее. Она заливалась краской стыда, злилась на них. Кожей инстинктивно чувствовала какую-то угрозу, исходящую от них. Угрозу не жизни, нет, тут каждый из них собой заслонит от смерти. Угрожало чему-то другому, очень важному, светлому, без чего не может быть радости в жизни. Мария очень серьезно и поэтично относилась к любви. В школе, когда девчата делились с ней своими увлечениями, она умела слушать их, но сама молчала. Замкнутая, она не поверяла своих сердечных тайн подругам: берегла свои чувства, чтоб не запачкать лишним пересудом, не оскорбить неосторожным смешком. Ей нравился умный, со сломанными, всегда удивленно поднятыми бровями Сережка. Он писал стихи, и они открывали его душу – красивую, мечтательную, нежную. Она тоже писала стихи, тщательно скрывая это от всех. За ее суровым видом никто не подозревал легко ранимой, беззащитной души. Товарищи считали ее гордячкой. Потом началась война. Сережка ушел на завод, виделись редко. Навалившиеся заботы постепенно стерли это непрочное, легкое, как дуновение ветерка, чувство. Сейчас, здесь, казалось непростительным даже думать о какой-то любви. Счастье среди этого бездонного океана горя, ужаса казалось невозможным. Видно, поэтому жалась к Семенычу, чувствуя к нему доверие, словно искала у него защиты. Держалась с молодыми солдатами строго, зло, чтоб не давать повода для вольностей, хотя в душе жалела их, тоже усталых, измотанных до предела. «Бедные, кто-то из вас останется жив через неделю-другую? – думала порой, грустно глядя на них. – Добрые, молодые, талантливые останетесь лежать в этой холодной мокрой земле».

Старалась прогнать эти мысли, не думать, не давая себе расслабляться. «Война, Машенька, война! – обращалась она к себе. – Бьемся за родную землю, за поруганную честь, за смерть детей, ни в чем не повинных людей, против этого зверя, ворвавшегося в нашу страну. Надо, что поделаешь, надо!»