Александр Дюдин - Сестры

– Пока не надо.

– Почему?

– Не хочу, мне неприятно. – Потемнело лицо Василия.

– Хорошо, не буду, сказал он, сдвинув брови.

– Не хочу тебя обманывать, не сердись. Не терплю лжи! Мне надо привыкнуть к тебе.

– Ничего, всё правильно, Машенька. Я очень люблю тебя, – он взял ее холодные пальцы и поцеловал их. – Это можно?

– Можно, – ответила Мария.

«Что же я делаю? – с тоской думала она, – Где же мои мечты о большой красивой любви? Семеныч говорит: «Надо, а то переведут в другую часть, а там в другую». За что? Какая я несчастная. – Захотелось плакать. – Но-но, – мысленно прикрикнула она на себя, – не раскисать! Василий хороший, умный парень и любит меня. Жили же раньше молодые всю жизнь, которых родители женили. Видели друг друга первый раз на свадьбе. Он же нравится мне». И все-таки было грустно.

Не испытывал радости и Василий. С первого дня, как появилась Мария, он думал о ней, считал счастьем прикоснуться к ней. С какой радостью он ловил каждый ее взгляд. Почему же ему нехорошо? «Мне неприятно», – сказала она. Даже неприятно! Может быть, не надо жениться? Тогда что скажет ей, Семенычу? Передумал! Несерьезно как-то. Тем более она дала согласие. «Нет, не думаю, что неприятен. Просто стесняется. Сразу полез целоваться… Конечно, ей привыкнуть надо. – Тепло нежности к ней окутало сердце. – Я подожду, когда она сама придет!»

Саша Горюнов и Андрей Воркунов, как свадебный подарок, отрыли им маленькую землянку. Откуда-то притащили кровать с матрацем, мягкое кресло и красный шелковый торшер с разбитой лампочкой. Всё это выглядело очень трогательно. Василий положил Марию на кровать, сам сел в кресло возле нее. Коптил патрон, всполохами огня освещая его лицо, такое размягченное, счастливое.

– Можно поцеловать невесту? – спросил он нежно.

– Только не в губы, – отодвинулась от него Мария. Он взял ее тонкие пальцы, целовал каждый пальчик и грустно думал: «Может быть, не надо было жениться? Ничего, привыкнет. Она его жена. Он может вот так близко около нее сидеть, держать ее руку в своей. Это уже счастье». Поднял голову, посмотрел на Марию. Она лежала напряженная, суровая, готовая к самозащите, опасливо смотрела на него.

«Боится меня, не доверяет», – подумал Василий. Преодолевая неловкость, тепло сказал: «Спи, я не обижу тебя, не бойся!» – поднял воротник шинели, натянул поглубже шапку, откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и тут же крепко заснул, уронив голову на грудь.

Боясь подвоха, Мария не тушила свет, но сон сморил и ее. Сказалось тяжелое, постоянное недосыпание. Больше им не пришлось быть вот так, только вдвоем.

Мария, хлюпая мокрыми портянками, черпая грязь голенищами, порхалась изо всех сил в жиже, едва поспевая за всеми. Посмотрела на рядом идущего большого, сильного, чуть сутулого Василия. Он улыбнулся ей, сжал руку.

– Держись! – шепнул на ухо. У нее, кажется, прибавилось сил. А пашне не было конца. «Была б одна, не двинулась с места. Легла бы прямо в грязь, и – будь, что будет, – но кругом шли люди, им тоже нелегко, она слышала их тяжелое дыхание. – Как же можно отстать? Спросят: зачем вообще поехала на фронт, кисейная барышня? На передовой жизнь трудная, суровая. Это тебе не танцульки в клубе. Всем трудно, идут, надо!» И Мария шла. Шла, тяжело дыша. Шла, со стоном вытаскивая ноги. Василий передал автомат Саше Горюнову, подхватил ее под руку. Она посмотрела на заросшее русым, грязным волосом его лицо, на провалившиеся глаза. Стало жалко его. Высвободила руку.

– Пусти, я сама.

Темнело рано. Часов в пять спустились сумерки.

– Сколько осталось до привала? – спросила Мария запекшимися губами. Беликов оттянул мокрый рукав, посмотрел на часы: «Еще четыре часа».

«Не дойду, – подумала Мария с отчаянием, – надо дойти, а как же иначе? Надо, – вытаскивала ногу, – надо! – тянула другую. – Надо! Надо!» – твердила с каждым шагом. И когда, казалось, не сделает больше ни шагу, впереди растянувшейся колонны остановились. Мария почувствовала, как грязь засасывает дрожащие от усталости ноги. Старшина разносил спирт и сахар. Она протянула котелок Василию.

– Выпей глоток, сил прибавится, легче будет, – отстранил он котелок. Мария выпила глоток, задохнулась, на глаза навернулись слезы. В желудке стало тепло, оно приятно потекло по ногам.

С темнотой опустился туман, звуки гасли, как в вате.

– Подтянись! – передавалось по колонне, которая все больше растягивалась. Действительно, после спирта идти стало легче. Пора было делать привал, но всё еще шло нескончаемое, залитое водой поле. Вода зловеще чавкала, заливала в голенище. Холодная смешивалась с уже согретой в сапоге, и даже было приятно, что она охлаждает горевшие огнем ступни. Уже за полночь выбившиеся окончательно из сил люди дошли до сожженной деревеньки. Повалились, где кто стоял, шага отойти не могли. Мокрые до костей, жались друг к другу, чтоб теплее было. Василий положил сырой вещмешок под голову Марии, обнял, прижал к себе. Дождь сеял на них, но они уже спали мертвым сном. Через час старшина будил солдат. Василий поднялся, поднял сонную Марию, держал ее. Она стояла, положив ему голову на плечо и спала.

Старшина тянул за руку солдата, тот выдергивал ее:

– Пусти, хочу спать, не хочу вставать!

– Хочешь, – не хочешь, здесь такая организация, что вставать надо, – смеялся, поднимаясь, Абрам Хейфиц, худенький, невысокий, поправляя очки на длинном носу. «Еще шутит», – улыбнулся Василий.

Старшина наливал фронтовые сто граммов. Закусывали сахаром. Но голодных, вымотавшихся солдат развезло от спирта. Петр опустился, лег, снова заснул.

– Подержи ее, – сказал Василий Семенычу, передавая ему Марию.

– Подъем, не слышишь что ли? – поднимал он Петра. Тот бессильно повис у него на руках. – Ну, стой же ты! – Василий встряхнул Петра. Тот открыл глаза, выпрямился, смотрел расширенными, непонимающими глазами.

– Строиться была команда, – раздраженно крикнул ему Василий. Петр зло вырвался.

– Привык распускать руки, добьешься, что тебе их оторвут, – ворчал он.

– Ну что с тобой делать, коли ты непробудимый? – уже дружелюбно смеялся Василий, – не оставлять же тебя здесь одного. Давай, помогу! – примирительно взялся за лямку его вещмешка.

– Пошел к черту! Сам справлюсь, помощник, так раз так, – всё еще сердился Петр.

Тяжелая длинная ночь. Казалось, половину земного шара вымесили ногами. На самом деле – не более километра в час. Поздний слабый рассвет. Туман запутал в своих космах землю. С трудом видно сгорбленную спину впереди идущего, вещмешок и больше ничего. «Чвах-чвах-чвах», – чвахают сапоги сотен ног по грязи. Шум тяжелых вдохов и выдохов. Всё чаще старшина наливает по паре глотков спирт, раздает сахар. Пьют, словно сил наливают в жилы, но через час-другой тело мякнет, подгибаются колени, неудержимо тянет сесть. Снова несколько глотков обжигающей жидкости. И снова качается серая уставшая масса людей. Моросит дождь. «Даже солнце забыло нас, – лениво думает Мария. – А может быть, его уже нет на белом свете? Одна война и дождь?!» «Чвах-чвах-чвах», – часто и тяжело дышит растянувшаяся молчаливая колонна. Поле густо усыпано бьющимися с пашней людьми.