Александр Дюдин - Сестры

– Марийка дома? – как-то по-мирному спросил Павел. – Просится к ней, – указал он головой на Люду. – Наревелась, Татьяну жалко. Ты что такой хмурый? Случилось что? Как Мария?

– Мария? Ничего, здорова, – обошел их Василий. Разговаривать не хотелось. Павел понес свою ношу дальше, оглянулся озабоченно.

Батальон просыпался. Из хат выходили заспанные мятые солдаты, бежали в шапках, одних гимнастерках к реке за водой, толкались, греясь. Умывались голые по пояс в речке, кряхтя и гогоча от холодной воды, увязнув ногами в размокшей глине берега. В середине улицы дымилась кухня. Василий торопливо шагал мимо. Не хотелось ни с кем встречаться, хотелось побыть одному, разобраться во всем случившемся.

Деревенька небольшая, улочка коротенькая, не заметил, как оказался в поле. Горячее, взволнованное лицо приятно омывал прохладный влажный ветер. Он поднял голову, жадно вдыхая чистый воздух, пахнущий теплым снегом, сырой землей и прелой травой. По вымытому дождями голубому небу плыли сугробы белых как снег облаков, слежавшихся и потемневших внизу. Отражаясь, белели и плыли сугробы в голубых лужах. Солнце, сверкая, сыпалось с бездонной высоты. Необычная мягкая тишина успокаивала его.

Он никогда не видел своего отца, умершего от тифа в двадцать втором году, – родился после его смерти. Мать, преданно любившая мужа, посвятила свою жизнь сыну. Он вспомнил ее ласковые синие глаза, легкие руки. Увидел ее стройную, белой птицей летевшую по полю, когда летом они приезжали в деревню к бабушке, в отпуск.

«Догони!» – кричала она, смеясь, а сама замедляла бег, поддавалась и, неожиданно обернувшись, подхватывала его на руки. И оба смеялись светло и радостно. То видел ее ночью озабоченную, склонившуюся над ним, менявшую холодные компрессы на голове, когда он, больной, метался в жару. И от легких прикосновений ее рук отступала болезнь, сразу становилось легче. Видел ее скорбно молчавшую, когда провожала на фронт. Не плакала, только он не мог смотреть на нее, до того страдали ее глаза в немом горе. Душа растревожилась, размякла от воспоминаний. Ничего, всё перемелется, мука будет, – успокаивал он себя, возвращаясь мыслью к Марии. – Вот сейчас вернусь, а Мария уже ищет меня. И я пойду к ней навстречу, поймаю ее в объятия, прижму к груди, теплую, мягкую, трепетную. Снова горячая волна нежности к ней захлестнула его, стеснила дыхание. Он повернулся и еще торопливее зашагал обратно. Сквозь радость надежды на благополучный исход что-то еще тревожило его. Что? А-а, слабая длинная шея и безвольно опрокинутая голова Марии. Это уже было когда-то. Когда? Вспомнил! Весна. Они с матерью снова у бабушки в деревне. Крытое крылечко, и в углу под крышей маленькая корзиночка гнезда, слепленного ласточками. В гнезде видны две головки птенчиков.

– Мама, я хочу птенчика! – тянул он руку к гнезду. Запретов для него не было. Мать выносит из дома табуретку, встает на нее, тянется на пальчиках босых ног к гнезду и подает ему птенца. Он берет его тепленького, голенького в руки.

С огорода возвращается бабушка с пучком розовых хвостиков моркови и тарелкой красной крупной земляники.

– Ты что, одурела? – возмущается она, сердито глядя на мать. – Зачем ты ему птенца достала? Дай сюда! – обращается бабушка к Васе.

– Не дам! – отбегает он от нее. Бабушка ставит тарелку с земляникой на землю, берет прут в руку.

– Ах, не дашь? – и бежит за ним. Вася, убегая, спотыкается, падает на руки. Что-то хрустнуло в ладони, едва заметно, легко, но он почувствовал этот хруст. С ревом поднимается и видит белую длинную слабую шейку птенца и запрокинутую назад голову с широко открытым клювом. В нем надувается, растет клейкий пузырь.

– Что ты наделал? Раздавил птенчика! Душегуб ты этакий! Чего зенки пялишь? – кричит она на внука. – Зачем разоряете гнездо? Изверги вы, изверги! Тьфу на вас! – плюется она и сердито уходит в дом, забыв о ягодах. Они красные, блестящие, словно капельки крови, алеют посреди двора. А Вася стоит и ревет. Ему жалко умирающего птенчика и почему-то страшно. Воспоминание разбередило душу. Неприятно. Досадно на себя.

В начале февраля сорок четвертого года началось наступление на Апостолово. Никопольский плацдарм взять «в лоб» невозможно, там воздвигнуты укрепления высшей категории. У нас было меньше танков. Из-за дождей, туманов, снова повисших над Украиной, не могла существенно помочь наступлению авиация, из-за бездорожья не хватало снарядов, патронов. Обходным маневром, выходом на Апостолово, наши войска ставили противника в катастрофическое положение. Никопольский гарнизон, войска на плацдарме попадали в окружение.

Отдохнувший, пополненный свежими силами батальон Колмыкова возвращался на передовую. Мария шла между Семенычем и Павлом. Она кожей ощущала какую-то необычную пустоту. Здесь, рядом с ней всегда шел Василий, теперь его не было. Он где-то сзади идет мрачный, молчаливый.

Когда был рядом Василий, внутренняя взволнованность и напряжение, так тяготившие ее, смягчились, дали отдых душе. Рядом шел сильный, умный, любящий человек, который ненавязчиво всегда мог прийти на помощь. Сейчас этой опоры не стало, и снова вернулись и взволнованность, и тревога, когда ты одна в страшном мире войны и должна в меру слабых сил отстаивать свое достоинство. «Защитник, – Мария сердито прищурила глаза, – защитил, сам изнасиловал. Выбрал момент, когда у меня не было сил дать ему отпор. Ненавижу. – Даже мысль о происшедшем вызывала отвращение к нему. – Как всё было хорошо, зачем нужно было это нарушать?» Она, по сути, еще девчонка, никак не могла понять его поступка. Только одно поняла: безусловно, что замужество накладывает определенные обязательства, и играть в него нельзя. Это серьезно. Конечно, теперь многое изменилось. Ребята относились к ней с уважением, по-товарищески. Никто не домогался, знали, что она жена солдата. Где-то в подсознании томило подкравшееся чувство сожаления: потеряла верного друга, к которому успела привязаться. «Ничего, обойдусь, не нужен он мне», – твердо решила Мария.

Она избегала встреч с Василием. Замечала, что все вокруг стараются примирить ее с мужем. То Саша Горюнов, увидев, что она вышла из хаты, опрометью бросился в соседнюю избу, и в дверях тот час показывался Беликов. Стоял, смотрел на нее хмуро. «Ну, подними голову, сделай хоть шаг в мою сторону, и я пойду тебе навстречу, я буду знать, что нужен тебе», – думал он.

Но Мария делала вид, что не замечает его. Недоступная, строгая, с поднятой головой, со зло прищуренными глазами проходила мимо. Василий с досадой мял самокрутку, не закурив, бросал ее, и круто поворачивался к двери.

То Людмилка, вздыхая, говорила ненароком: «Видела Беликова, спал с лица парень, страдает, видно», – искоса поглядывала на Марию. Та, нахмурив брови, молчала. «Сам виноват, поступил подло, а еще оскорбленного из себя строит. Ждет, что я с поклоном приду. Ничего не выйдет, не дождется! Не хочу я мириться с ним. Пусть останется так. Разошлись, как в море корабли, – ироничная улыбка ломала губы, – всё равно я его не люблю, хоть понимаю, что парень хороший. Всё. Решено. И нечего думать об этом».