Александр Дюдин - Сестры

Вышли рано утром. Днем снова иссиня-темными пухлыми волнами туч закрылось небо, дождь сменился туманом. По дороге идти невозможно из-за глубокой колеи, наполненной водой. Снова шли по пашне, по вязкому грязному месиву, мокрые до нитки. Снова на сапоги налипали пуды грязи. Снова над колонной висел пар и шум тяжелого дыхания сотен людей. Но идти после отдыха было несравненно легче.

Батальон на две трети пополнился новыми людьми. Куда ни глянет Мария – всюду незнакомые лица. Она шла между Семенычем и Савенко. Семеныч искоса поглядывал на Марию, но не вмешивался в их отношения с Василием. «Ничего, – думал он, – помирятся. Милые бранятся – только тешатся».

Черными призраками, чем ближе к фронту, тем гуще, в поле стояли сотни, тысячи брошенных немцами машин. Попадались увязшие, совершенно исправные танки и бронемашины. Могучая техника устала, утонула. Но двигались, подвернув шинели, вязли, выбирались, бились с раскисшей пашней люди, откуда силы брались? Надо – и шли.

На передовую добрались глубокой ночью. Не успели оглядеться, разместиться по окопам, как пришел Головко, собрал своих в траншее.

– Завтра утром начинаем разведку боем, – сообщил он. – А сейчас – в землянки, отдыхать.

Бывалые солдаты знали, что это такое. В бою противник раскрывает свои огневые точки, их подавляют. Через день-два на этом направлении обычно начинается основное наступление. За это время враг успевает подтянуть свои резервы. В этот раз решено было нарушить шаблон. Разведку боем сделать как первую фазу наступления. Обрушить огонь, подавляя раскрывшиеся огневые точки противника, и сразу атака всеми силами.

31 января, рано утром, когда всё дышало покоем, подсвеченные низким солнцем розовой пеной плыли облака, началась артподготовка. В роту Головко пришел комбат Колмыков: здесь основное направление удара.

Только смолкли последние залпы артиллерии, батальон поднялся. Бежать по полю невозможно, ноги приклеивались в раскисшем грунте, вязли, не вытащить. То тут, то там падали солдаты.

– Так всех перебьют! – нервничал комбат. – Скорее, скорее надо проскочить открытое место! – кричал он. Раздражало медленное продвижение бойцов. Не выдержал, вылез из скользкого сырого окопа, вытащил наган, побежал, стараясь попасть вслед, обгоняя солдат, увлекая их за собой. Уже близки были вражеские траншеи, когда из-за укрытия контратаковали немецкие танки, открыв пулеметный огонь. Бойцы залегли, как всегда намереваясь пропустить их через свои боевые порядки, отсечь пехоту, подставить машины под обстрел 122-мм пушек, идущих вместе с ними. Но немцы уже знали эту тактику, танки не отрывались от своих солдат. Теснимый ими батальон Колмыкова вынужден был отступить. Только солдаты успели свалиться в свои окопы, как наша артиллерия обрушила уничтожающий огонь на танки. Несколько машин загорелись, остальные стали отходить. И тут Головко хватился комбата. Он видел его на поле боя. Взял бинокль и отыскал его в шестидесяти метрах от наших окопов.

Надо было вынести Колмыкова или во что бы то ни стало взять у него полевую сумку, в которой были карты. Немцы тоже заметили его. От них поползли к нему солдаты, наши расстреливали их. Головко заметил, что, согнувшись, выскочил из окопа Павел, побежал, петляя из стороны в сторону, не успевая вытащить ноги из топкой грязи. Падал, поднимаясь в очередной раз, откинулся назад, словно кто-то толкнул его в грудь, подломил колени и упал лицом вверх, раскинув руки, словно заслоняя собой родную землю, хотел сказать, что никому ее не отдаст. Мария ахнула, сердце бешено заколотилось, рванулась вперед, но Семеныч поймал ее за ремень шинели, отодвинул в сторону, натянул покрепче каску, взметнулся из окопа. Все напряженно, молча следили за ним, выглядывая из окопа. Теперь весь огонь автоматов немцы сосредоточили на нем. Он полз, зарываясь в грязь лицом, как пловец: вдох – голова на бок, выдох – в воду. Мария увидела, как пули вспарывали шинель на плечах. Вот он ткнулся головой в землю и… замер. Она всхлипнула, зажала рот рукой. Плакать некогда. Теперь была ее очередь. Выскочила из окопа, упала на землю. Погружала руки в грязь, скользя коленками по мокрой, вязкой, как смола, пашне. Мария ползла, утопая в грунте, оставляя после себя желоб, который тут же заполнялся водой. Холодная жижа лезла по подбородку к горлу, за воротник, в рукава, но она ничего не замечала. Вдруг она перестала видеть комбата. «Доползти, только доползти», – твердила она. Что-то больно толкнуло в левое плечо, она застонала. Поравнялась с Семенычем, кое-как повернула голову – скользит рука. Сквозь черную маску грязи, куда-то мимо нее смотрели широко раскрытые мертвые глаза, уронила тяжелую голову. Левая рука не повиновалась ей, повисла плетью. Волоча ее, из всех сил гребла правой, извивалась всем телом, как ящерица. Ударило в челюсть – сердце зашлось от боли. На миг ткнулась лицом в грязь. «Надо двигаться быстрее, – мелькнула мысль, – нельзя лежать: добьют!» Усилием воли подняла голову, совсем близко увидела комбата, метнулась к нему, упала, гребла правой рукой, торопилась. Соединила концы плащ-палатки, намотала на руку, потянула: тяжелый, нет опоры, скользят ноги. Рванула изо всех сил. Фонтанчиками грязи плевалась вокруг пашня, перед самыми глазами, даже ей, родной земле, опротивели пули, а они свистели смертоносной метелью над головой.

Колмыков был ранен в грудь и плечо. Он стонал, слабо пытался ей помочь, отталкиваясь ногами, но сразу же потерял сознание. Мария успела чуть сдвинуть его, увидела оставленный ею след, вцепилась в воротник и потащила по скользкому желобу. Обожгла пуля бедро. «Видно задела сосуд», – подумала она, почувствовав, как набрякли брюки теплой кровью. Слабость и безразличие овладели ею. Уже теряя сознание, видела, как ползет к ней Савенко.

Комбата в тот же день самолетом отправили в тыл. Марию Савенко доставил в медсанбат. Голова ее лежала у него на коленях. Мария не чувствовала боли в ранах, страшную боль доставлял жгут в паху. Она несколько раз теряла сознание и вновь приходила в себя. Как привезли в медсанбат, не помнит. Очнулась. Кто-то в белом колпаке открыл ей веко и сказал:

– Раненая пришла в сознание.

– Пульс лучше, – услышала другой женский голос. Мария присмотрелась: ей завязывали локтевой сгиб правой руки и уносили систему для переливания крови.

– Ничего, – утешал хирург, – ранения легкие, в мягкие ткани, только от челюсти отклонился кусочек кости. Челюсть и спасла тебя. Крови ты не много потеряла, дальше накопишь сама! Жить будешь! Оставьте ее здесь. Хочешь пульки на память? – он бросил что-то в салфетке на ладонь санитарки. Та развернула и показала ей три пульки от автомата, сунула ей вместе с окровавленной салфеткой в руку.