Александр Дюдин - Сестры

– Андрей вроде медлительный, а хитрющий оказался. Маскируется так, что в двух шагах не увидишь. На спор как-то показывал свое умение. Больше сотни немцев из своей трофейной снайперской наколотил, а сам, молодчага, ускользает. Наградили его «Звездой» и орденом «Славы». Придет, сутки отоспится, и снова на охоту. Офицеров больше шлепает, злой шибко на них. Тоже повидать тебя хотел.

«Разговорился Савенко от радости, что встретил меня», – подумала Мария. – Вот пришли, здесь Матвеев с комбатом живут.

Мария спустилась в командирскую землянку, за столом сидели новый комбат, грузный мужчина с лысеющей головой, желтый от недосыпания, и несколько человек офицеров. У замполита правая рука на перевязи. На рукаве дырка и запекшаяся кровь. «Ранило Матвеева», – подумала она с нежностью (спокойного, рассудительного, толкового Матвеева любили в батальоне).

– Санинструктор Ильина по вашему приказанию явилась, – доложила она. Матвеев, улыбаясь, встал, направился к ней с протянутой левой рукой.

– Поздравляю вас с возвращением в строй и с правительственной наградой. Мы вас представили за спасение Колмыкова и проявленный при этом героизм к медали «За отвагу».

Офицеры, улыбаясь, смотрели на нее. Устало рассматривал комбат. И вдруг Мария задохнулась от подступивших слез и заплакала навзрыд.

– Что ты? Что ты? – встревожился Матвеев.

– Не надо мне никакой награды, отпустите хоть на недельку домой, передохнуть, – подняла она к нему измученное, мокрое от слез лицо. Тихо стало в землянке. Мужики смотрели на плачущую, худенькую, бледную, стоявшую перед ними тоненькой свечкой девчонку со слабым огоньком жизни, который, казалось, вот-вот погаснет в ней. Жаль им было ее.

– А где твой дом?

– В Омске, – она решила ехать к сестре. В Новосибирске пустая квартира.

– Далековато. Это с дорогой, по теперешней загрузке железной дороги, месяц надо!

Мария испуганно смотрела на него, боясь, что так далеко не отпустят. Матвеев смотрел на нее, думал.

– Ну, что ж, – повернулся он, – отпустим ее, комбат? Всё равно ей окрепнуть надо. Не вытащить ей сейчас солдата. Пусть отдохнет!

Через час, с продовольственным аттестатом и приказом об отпуске, она уехала с подвернувшейся попуткой, боясь отпустить ее, а потом не выбраться. Не успев ни с кем проститься, не повидавшись с Людмилкой, даже была рада этому обстоятельству. Мария боялась этой встречи с ней. Что она могла сказать? Чем утешить? Видеть Василия не хотела – закаменело сердце. Обидно, что не навестил ее в медсанбате. Всё же что-то очень важное связывало ее с ним. Не был он ей безразличен, и потому было еще обиднее. «Все-таки мужик должен делать первый шаг к примирению, так же, как сватать, выбирать спутницу жизни», – думала она, следуя какому-то неписаному закону, раз и навсегда принятому всеми.

Мария ехала по пустой, разоренной, в глубоких ранах траншей и воронок земле, заваленной сломанными машинами, лежащими на боку, без колес, или уткнувшимися в землю железными рамами, танками без гусениц, каким-то еще железом. Кладбищами казались разрушенные города и села, с пустыми глазницами окон, одинокими трубами печей, на которых сидели вороны. Это была уже привычная ее глазам картина. И как же она удивилась и обрадовалась, когда, проснувшись утром, увидела за окном бабу в телогрейке и сапогах, нахлестывающую прутом рыжую коровенку. «Надо же, корова?!» – подумала, недоумевая. Обрадовалась, когда мимо пролетели жилые хаты. Здесь начиналась жизнь. «Жива еще моя Россия», – высокопарно думала она от восхищения и гордости за свою Родину. Весь день не отходила от окна, впитывала столь дорогие, ставшие уже непривычными картины мирной жизни. Потом радовали и удивляли огни на вокзалах и в городах.

Вагоны набиты до отказа. Ехали безногие, на костылях, безрукие солдаты. Закутанные, с серыми лицами и тоскующими глазами бабы. Сидели везде: на полках, в проходах, в тамбуре. Какой-то молодой, с петлицами танкиста лейтенант уступил ей среднюю полку и теперь сидел на нижней, прислонившись плечом к стене, подняв воротник шинели, спал.

На каждой остановке поднимался гвалт. Люди толкались, пробираясь к выходу, перешагивая через узлы, корзины, чемоданы, мешки в проходе, ругались. Навстречу набивались в вагон новые пассажиры с потными лицами, со сбитыми на затылок шапками, со страхом в глазах, боясь не успеть влезть в вагон, остаться снова на вокзале. Но все с уважением теснились, сторонились, когда приходил солдат, подвигались, вставали, уступая место.

В Омск приехала в начале марта. Уже подтаивал черный от копоти снег, утро встретило морозом. Закопченными, угрюмыми показались дома. С серыми от недоедания и недосыпания лицами спешила густая толпа на заводы, выбрасывая изо рта при дыхании облачка пара.

«У-у-у!» – басил, поторапливал заводской гудок где-то рядом, за вокзалом. «И-и-и!» – дисконтом вторил где-то далеко другой. Звенькал, скрежеща на рельсах, трамвай, обвешанный людьми. Белыми бельмами закрыты стылые окна, обросли толстой, мохнатой рамой куржака. Свисал грязный снег с крыш. Стены сверкали мелкой узорчатой изморосью.

Мария шла, скользя по пористому снегу, хрустя тонкими льдинками. Сестра жила около вокзала. Мария прошла длинный коридор и встретилась с ней в дверях комнаты. Рядом с ней стоял Миша в рыжей цигейковой шубке и вязаной красной шапке, таращил на Марию круглые непонимающие глаза.

– Ты? – удивилась Валя, – так быстро? – и смотрела на нее испуганно и недоверчиво (испугалась за сестру – девчонка еще).

– Не бойся, не дезертир, – поняла ее мысль Мария, – вот приказ об отпуске, продовольственный аттестат, – с обидой показала она документы. Вале стало стыдно.

– Прости, – обнимала ее Валя с навернувшимися на глаза слезами, – я не знала, что так быстро можешь приехать в отпуск. Проходи, располагайся, а я побегу. Надо Мишу успеть в детсад отвести, опаздываю на работу. Уже второй гудок был. Постараюсь прийти пораньше. Там картошка на кухне, в ведре, сваришь! – кричала Валя, уже спускаясь по лестнице. Хлопнула входная дверь в коридоре.

Мария осталась одна. Сняла вещмешок, разделась до пояса. С каким-то особым удовольствием сбросила сапоги, шлепая запревшими ступнями по прохладному, крашенному красной краской деревянному полу. Прошла в ванную, горячей воды не было. Вымылась до пояса ледяной, пахнущей снегом водой. Руки скользнули по худеньким плечам, белой круглой упругой груди, с розовой малинкой соска. Белое тело порозовело от холода, стало крепким, как репа, хрустело. «Все-таки хорошо вот так раздеться, спокойно помыться, не ожидая всем своим существом, даже внутренностями, больше ими, что вот сейчас засвистит снаряд над головой и разорвется рядом. И кто-то застонет последний раз», – думала она, вытираясь чистым полотенцем и наслаждаясь тишиной пустой квартиры. Трогали маленькие стоптанные башмачки у порога, Мишины одежки.