Александр Дюдин - Сестры

То ли Мария простыла голая на операционном столе (в палате холодно), то ли от переливания крови, но вскоре у нее начался озноб. Она стучала зубами, ее колотило, дрожь больно отдавалась в ранах. Мария никак не могла сдержаться. Потом ей стало жарко. Сестра смерила температуру, столбик ртути подскочил за сорок. На другой день температура спала. Ее охватила страшная слабость, болели раны в плече, ноге, челюсти, не могла пошевелиться.

Отгородило медсанбат непролазной топью от тыла, не могли вывезти раненых, они накапливались с каждым часом. Пришлось часть их разместить в деревне. Марию перевезли в избу.

Рано утром приходила, завязанная до бровей черной шаленкой, добрая, тихая тетя Катя. И сразу, стараясь не греметь (пусть девчонки поспят), начинала топить остывшую за ночь печь. Ставила чугунок с картошкой. Девчата просыпались от запаха вареной картошки. Слив воду, она подносила парившую жаром картошку девчатам, лежащим на полу, на соломе, покрытой застиранными простынями, с рыжими пятнами крови. Девчата брали, обжигаясь, чуть подмороженные и поэтому сладковатые, необъяснимо вкусные картофелины, наслаждаясь, ели. Катя смотрела на них жалостливыми глазами. Молчаливая по натуре, она мало разговаривала с ними. На расспросы скупо поведала, что муж на фронте, с начала войны нет от него вестей, что в хате рядом у нее двое маленьких детей. Там тоже лежат легкораненые солдаты, хорошие, добрые мужики: угощают ее ребятишек сахаром, кормят обедом. Она уже протопила там и тоже угостила солдат вареной картошкой. Сажали они эту картошку под бомбежкой и собирали под обстрелом. Часть пришлось отдать немцам, часть удалось сохранить, припрятав. Специально для немцев отделяли, знали, что так просто не отвяжутся. Старались отдать ту, что помельче, погнилее. Деревню немцы не успели спалить, еле сами ноги унесли.

В избе лежало восемь девчонок по восемнадцать-двадцать лет: зенитчицы, связистки, даже одна летчик с ожогами рук. Девчата крепкие, жизнерадостные. Самая слабая среди них была Мария. Большую часть дня она дремала, выбрав положение для руки и ноги, но всё равно в каждой ране словно билось по маленькому сердцу больно и нудно. Эта боль изматывала ее. Порой сквозь дрему она слышала, как охотно девчата обмениваются сердечными тайнами. Их изредка, мимолетно, навещали лейтенанты.

– А ты что всё молчишь? – спросила как-то соседка справа, светловолосая темноглазая миловидная дивчина с осколочным ранением бедра, – у тебя-то наверняка, генерал, у такой красавицы.

– Зачем ей генерал? Генералы стары для нее, – возразила Нина, полненькая, круглолицая коротышка.

– Успокойтесь, моим мужем был простой солдат, – сердито прищурив глаза, разрешила их спор Мария.

– Красивый? – горела любопытством Нина.

– Ничего, светло-русый, высокий, сильный, – холодно ответила она. «Сейчас спросят: «Почему же он ни разу не навестил тебя?» Сдвинула брови. Но девчата молчали, не спрашивали. «А вдруг убит? Вон она, какая печальная, молчаливая». Мария не хотела встречаться с Василием. «Ни к чему!» И все же задевало самолюбие: не навестил. Она вспомнила, что в гневе тогда запретила ему даже приходить к ней, но не придавала этому сейчас никакого значения. Как всякая женщина думала: «Мало ли что могла сказать в гневе, стоит ли обращать на это внимание, тут не до личных обид, жена ранена, должен прийти, все-таки муж». Он не приходил. «Что ж, это даже к лучшему, – думала она, – значит, не любил по-настоящему, а то бы примчался, не выдержал. Значит, тоже не считал всерьез ее женой. Ну, что ж, ее совесть будет спокойна: правильно поступила, разорвав этот ненужный брак. Квиты. Конец, так конец! Ну его к черту! Что я думаю о нем? Не нужен он мне! – сердилась она на себя. – Не стоит он этого! Теперь из-за него в свою часть возвращаться не хочется. Да и не осталось там никого. Семеныча, Павла убили. Жалко их. Как Людмилка переживет такое горе?»

От невозможности изменить что-либо, от изматывающей боли в ранах, от досады на свою слабость, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом, плакала: «Ну что ж, война есть война. Всякое бывает на войне». Эти мысли успокаивали, как бы узаконивая и ее страдания, и потери.

Несколько раз ее навещал Савенко. Как привезет раненых, обязательно забежит к ней, как бы ни торопился. Смущаясь, доставал из тряпицы кусочек сэкономленного сахара и клал ей на одеяло. Марию это трогало до слез. Каждый раз, как бы между прочим, радостно сообщал: «Васька цел и невредим. В рубашке родился, видать, парень. Каждый раз спрашивает о тебе, привет велел передать», – врал он. Мария молчала, прищурив глаза, видела, что это он добавляет от себя, что никакого привета Василий не передавал. А спросить, может быть, и спрашивал. Один раз Савенко привез письмо от сестры. Мария читала, и даже не верилось, что где-то горит электричество, люди спят в постелях, раздетые, под крышей, ходят по улицам, где не стреляют. Пишет, что голодно там, работают по двадцать часов в сутки, тоже не досыпают, и все-таки жить дома казалось счастьем. Потянуло в тыл. «Хоть немного передохнуть», – мечтала она.

Мария с трудом через день ходила на перевязки. Большие палатки медсанбата расположены далеко, в колхозном саду, на задворках деревни. Пройдет пять шагов, подтаскивая ногу, остановится, задохнувшись, – сказывалась большая кровопотеря. Медленно поднималась, иначе темнело в глазах. Раны заживали вяло. Давно девчата, бывшие с ней, уехали в свои части, на их месте лежали новенькие.

Только через три недели, еще больше похудевшая, бледная от потери крови, слабая, припадая на правую ногу, Мария вернулась в часть. Нашла санитарную землянку. Савенко был там. Обрадованно схватил ее в охапку.

– Явилась, слава Богу! Ох ты, девчонка моя, распрекрасная! Как здоровье-то? – отстранил, держа за плечи, вглядывался пытливо, остался недовольным. – Видать, еще не совсем выздоровела, видать, крови много потеряла. Но ничего! Это дело наживное! – бодрил он. На них смотрели любопытные глаза новичков.

– А этих салажат заместо Семеныча и Павла прислали, я теперь, как бы за старшего, – потемнел, вспомнил. – Жалко Семеныча, да и Павлушку тоже. Людмилка спрашивала о тебе!

– Как она?

– Шибко страдает, аж в лице сменилась, не узнать. Такая смешливая девчонка была, радостная, а сейчас как мертвая, одни глазищи горят, – покачал он головой. – Матвеев не раз спрашивал о тебе, – продолжал Савенко, – просил, как прибудешь, чтоб сразу зашла к нему. Пойдем, я тебя провожу.

– Как Саша Горюнов? – спросила Мария дорогой, пытаясь узнать и о Василии.

– Тогда ж убило, когда тебя ранило. Я про Сашка молчал, не хотел тебя тревожить, а Васька жив, один ходит, не подберет друга.

– А Андрей Воркунов?