Александр Дюдин - Сестры

– Мама, ты почему плачешь? – заглядывал в глаза Миша.

– Сталин умер, – размазывая тылом руки слезы по щекам. – Собирайся, Катюшенька, в детский сад. А ты – в школу, – обратилась она к сыну.

Как ни велико горе, а жизнь продолжается. Валя оделась, вышла с Катюшей на улицу. Над всем городом, над всей страной повисла тревога. Хмурые лица встречных. Молчаливые люди. Не слышно смеха, разговоров. Казалось, даже машины замедлили ход, боясь нарушить тягостную тишину.

В хирургическом отделении настороженная тишина. Коридоры пустые. Если кто-то идет, то ступает осторожно.

Весь персонал собрался в аудитории для студентов на траурный митинг. Люди сидят подавленные, задумчивые. Говорят мало, вполголоса, как будто здесь, в зале был ОН. Некоторые плакали, всхлипывая. Выступавшие искренне клялись быть верными делу Ленина-Сталина, бороться за идеалы коммунизма.

– Он умер, но миллионы встанут на его место и продолжат дело, которому Сталин отдал всю свою жизнь без остатка, – говорила зареванная Ксения Павловна.

Звучала по радио, надрывая сердце, траурная музыка. Страна прощалась со своим вождем.

Вскоре Сергей получил благоустроенную квартиру в центре города, недалеко от его работы.

На другой день, после того как переехали, Валя вышла с дочкой во двор. «Интересно, как знакомятся дети между собой?» – думала она с любопытством.

Около их подъезда, у стены, сидел белый с черными ушками и хвостиком котенок. Напротив него присели на корточках девочки лет шести. Присела и Катя около упитанной девочки в красной шапочке. Та повернулась и толкнула ее рукой:

– Чего села? Уходи!

Дочка встала, примостилась с другого края.

Черноглазая, с черными кудряшками на белом лбу, в белой пушистой шапочке девочка тоже прогнала.

– Чего вы ее толкаете? – возмутилась рыженькая. – А ну, подвинься! – командовала она черноглазой. – Иди сюда, девочка! – взяла Катю за руку, посадила рядом с собой. – Смотри, какой хорошенький котенок!

Валя улыбнулась светло и весело. Вернулась домой. «Вот и дети разные бывают. Есть более добрые и приветливые, чем остальные. Наследуют гены доброты, или добру учат в семье? Наверное, и то, и другое».

Через двор возвышалась большая школа-десятилетка. Мишу перевели в нее. Валя не узнавала сына. Он приходил домой шумный, веселый. Клал горох на блюдечко, закрывал марлей и заливал водой. Радовался зеленым крючкам ростков.

Принес отросток фикуса, посадил его, сам поливал, был в восторге от нового листка. Учился хорошо, с удовольствием. Валя еще раз пожалела, что наказала его. «Как много зависит от учителя, – думала она. – Вот Евгения Митрофановна всю жизнь работала в школе, а подхода, любви к детям не было. Может быть, помоложе была хорошей учительницей, а к старости поизносились нервишки, стала раздражительной, легко ранимой. Сколько ей было? Лет за семьдесят, не меньше. Таким пора и на покой, и им хорошо, и детям. Конечно, разные люди бывают, другие до конца своей жизни не утратят любви к детям и умелого подхода к ним. Хорошо идет дело – пусть работают, а плохо – зачем мучиться и других мучить? Пусть отдыхают!»

Посмотреть новую квартиру приехала свекровь. Сидела в кухне, глядела угрюмо на Валю, и каждая складка ее мясистых щек дышала злобой, но стоило появиться Сергею, как она вся преобразилась: таяла в улыбке, и только что злое лицо источало ласку.

Через месяц, в октябре, неожиданно умер свекор. Убирали картошку, он таскал мешки на грузовую машину, оберегая сына.

– Ты больной, не трогай, я сам, я привычный, – говорил отец Сергею, не давая грузить.

Когда расселись на мешках с картофелем, Федор Николаевич вдруг побелел, схватился за сердце. Еще живого успели довезти до больницы. Там он через полчаса умер. Вале искренне жаль умного, доброго старика. Хоронить собрались все работники Омского железнодорожного узла. Приходили целыми коллективами со знаменами, склоняя их и головы над гробом.

Приехали дочери. Свекровь хоронила без слез, закаменело мясистое лицо. Зато дочери выли и причитали:

– Ой-и-и! Не хочу, чтоб ты умирал! Ой-и-и! Встань, проснись, поднимись, – причитала Зина, старшая дочь.

– Ой-и-и! – вторила ей сестра. – Зачем ты нам сделал такое горе? – корила она. – Услышь, поднимись, оживи!

Валя чувствовала себя неловко, ей было стыдно за эти глупые причитания. В них чувствовалась какая-то нарочитость, фальшь, игра на публику, желание вызвать к себе внимание, жалость, сочувствие: «Вот, смотрите, как мы убиваемся!»

«Истинное горе молчаливо, – думала Валя, – его не вешают для общего обозрения, как афишу. Оно ранит, тяжело ранит, и нет сил кричать. Да и не до зрителей тогда».

– Ой-и-и! Не хочу, чтоб ты умирал! – снова заголосила Зина. «Хочешь, не хочешь, он уже умер», – раздражалась Валя. И была поражена, когда, вернувшись с кладбища, Зина, как ни в чем не бывало, сказала матери: «Есть хочу».

Дочки сидели ели, уплетая за обе щеки, толстые, красные, здоровенные, похожие на мать.

И все-таки Вале было жаль свекровь. Она уважала в ней мать, любящую своих детей.

Конец октября выдался на редкость сухим и солнечным. Золотом залило леса, они стояли праздничные, в дорогих одеждах. Лес словно раздвинулся, стал просторнее, светлее. Утрами морозец уплотнял дороги. Усталое за лето солнце рано уходило на покой, погружая землю в слепой мрак.

Сергей поужинал, лежал на диване, читал газету. Валя подсела к нему с краешку.

– Сестры уехали? – спросила она.

– Еще два дня тому назад, – ответил он, не отрываясь от газеты.

– Ты бы поехал к матери, тоскливо ей, наверное, одной. Троих детей воспитала и одна осталась. – Сергей отложил газеты.

– Устал я сегодня. Может, завтра?

– А завтра какое-нибудь собрание, совещание. Поезжай, не ленись. Ей приятно будет. Переночуй там, а утром поедешь на работу. Вот, отвези пирожков, пусть полакомится.

Катя сидела на высоком детском стульчике, ужинала. Валя рядом пришивала пуговицу к рубашке Сергея. Вдруг дочь повернулась и спросила:

– Мама, откуда я взялась? – Валя обдумывала, как ей ответить, девочка большая, шесть лет. – А-а-а! Вспомнила, ты меня купила! А где же моя родная мама, которая меня родила? – Валя промолчала. Думала, что пройдет время, и она постепенно забудет свой вопрос.

Шли дни. Катя капризничала из-за ничего, раздражалась, плакала. Валя не раз щупала лоб, уж не заболела ли она? Лобик холодный. А разговору тому не придала значения, забыла про него.

Зима вступила в свои права, крепчал мороз. Во дворе ребята соорудили катушку, полили ее водой. Вечерами там шумно, весело. Провожая погулять Катюшу после детского сада, Валя встала на одно колено перед ней, завязывая шаль на спине.