Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

На экране появился Ефимчик.

— Я уже рассказывал журналистам о моем чудесном избавлении, — произнес Ефимчик, перекрестив себе лоб и поводя глазками, словно искал икону. — Не так давно я принял православие, и мое избавление от смерти я отношу исключительно за счет Божьего ко мне благоволения. Выезжая из поселка, я перекрестился на нашу церковь и мысленно произнес: «Господи, дай мне благополучно добраться до офиса». И тут на повороте раздался взрыв, взрывная волна отбросила мою машину, и несколько пуль прошили корпус и пролетели сквозь салон у моего виска. Но мы уцелели и выскользнули из-под огня. — Ефимчик изобразил на лице смирение, прикрыл глазки и что-то прошептал, будто молился. — Заговорщиками, которых возглавлял Сарафанов, двигал пещерный антисемитизм, искажавший картину мира, порождавший в их умах бред. Один из них — бред о каком-то еврейском заговоре, направленном на создание здесь, в России, нового израильского государства, как они называли, «Ханаан-2». Это бред сумасшедших! Наша российская элита, занятая возрождением Родины, многонациональна. Конечно, в ней есть и евреи, достойные, творческие, интеллектуальные. Но в ней огромное количество русских, деятельных, прогрессивных, смотрящих в будущее. Там есть и татары, и чеченцы, и украинцы, и белорусы. Это настоящая имперская элита, если уж мыслить категориями империи. И именно эти люди заняты преобразованием России, возвращением ей величия и достоинства… — Ефимчик был неагрессивен, не осуждал своих гонителей, а извинял и сочувствовал тем, чей рассудок был затуманен великим заблуждением. Хотел это заблуждение развеять. — У сегодняшней России есть два богатства, которые она может предложить миру и за которые мир ей заплатит. Это ее бесценные ресурсы — газ, нефть, пресная вода, руды, лес и, конечно, необъятные русские пространства. А также — русская духовность и святость, многострадальность русской души и намоленность русских священных мест. Мы хотим использовать и то и другое для включения России в мировое развитие. Мы создаем огромный международный холдинг, эксплуатирующий драгоценные ресурсы России. Вырученные деньги пойдут на поддержку стариков, на увеличение рождаемости, на оздоровление экологии, на создание новых прорывных отраслей науки и техники. Русская духовность в сочетании с западными технологиями преобразит Россию, вернет ей ведущее место в мире! — Ефимчик говорил без пафоса, но убежденно, как «ведающий», как «власть имущий». Его маленькие изящные ручки шевелились, словно держали невидимую сферу. Его глазки устремлялись вдаль, словно он прозревал невидимое другим. Он был добрый лидер, помышлявший о благоденствии, прощавший тех, кто по неведению поднял на него руку. — Мы задумали возвести на святых местах под Псковом храм русского возрождения. Проводим конкурс среди выдающихся архитекторов мира, — Америки, Израиля, Франции, Японии, Китая. В своей архитектуре храм объединит мировые традиции и стили. Этот храм будут возводить русские, евреи, итальянцы, немцы, все народы мира, исполняя знаменитый пушкинский завет о «всемирности русской души»… Что касается тех, кто поднял на нас руку, включая и самого Сарафанова, то мое мнение расходится с мнением моих коллег и товарищей по несчастью. Я бы не стал их судить жестоким судом, обрекая на казнь. Я, как православный человек, простил бы их. Обезоружил милосердием и прощением. Дал бы им возможность раскаяться. Познакомил бы их с нашими планами. Не сомневаюсь, многие из них стали бы нашими соратниками и сподвижниками…

Сарафанов испытал страшное опустошение. В этом и состоял дьявольский замысел — не казнить его, Сарафанова, но лишить последнего подвига, последнего гордого протеста, плевка в лицо палача, предсмертной молитвы. Его предполагали простить, окружить пьянящими дурманами, тлетворными завораживающими ядами. Под сладким наркозом уложить на операционный стол. Иссечь из цепочки молекул те, что определяют его, Сарафанова, личность, — его имя, веру, таинственную связь с безымянными предками, обожание русской земли, благоговейное ощущение Бога. Вживить хрупкую горстку чужеродных молекул — рабства, смирения, поклонения чуждому гневному божеству. И вот он с мертвенным опустошенным лицом стоит в огромном храме, где на стенах изображения золотых драконов, вавилонских львов, масонских чудищ.

Сарафанов издал долгий немощный стон. Заборщиков оглянулся на него. Угадал его страдания. Метнулся к телевизору и выключил.

— Алеша, ты что?

— Худо мне… Не могу… — он слепо водил глазами по темной избе, по испуганному, сострадающему лицу Татьяны, по детским головам, слабо белеющим на просторной кровати.

— Все! Вырубили чертов ящик! — решительно произнес Заборщиков. Перешел на другую половину дома, включил свет. Ярко и чисто забелела печь. Заблестела клеенка на пустом столе. — Татьяна, неси огурцов и капусты… Алеша, ступай сюда…

Сарафанов, изнывая от боли, уселся за чистый стол, глядя, как переливаются черные оконные стекла, за которыми наливалась морозная длинная ночь. Татьяна, накинув безрукавку, сбегала в холодные сени, принесла две миски. Одну — полную квашеной, зелено-золотистой капусты с хрусталиками льда. Другую — с солеными ядреными огурцами, на которых топорщилась пряная метелка укропа. Заборщиков достал из шкафчика бутылку водки, граненые стопки. Отсек от буханки два грубых ржаных ломтя. Разлил водку.

— Алеша, не падай духом. Ты — рыцарь, русский богатырь. Сегодня они нас, но завтра мы их. За тебя, Алеша, за твой подвиг! За победу!

Они чокнулись. Сарафанов, стуча зубами о стеклянный стаканчик, вплеснул в тоскующую душу жидкий огонь. Слышал, как упало вглубь обжигающее пламя, бесшумно залетало, вспыхивая то в груди, то в голове, опаляя живые раны.

Заборщиков смотрел через стол, морщинистый, с золотой бородой, в домашнем вязаном свитере. Глаза его остановились, странно расширились. Наполнились отрешенной синевой, которая затмила для него избу, стол со снедью, притулившуюся к печке жену. Приоткрыл рот, делая долгий глубокий вздох, словно собирался нырнуть под воду. И запел.

— Го-о-о-рят, го-о-о-рят по-жа-ры-ы… — звук вырвался сипло, несвободно, словно из-под спуда, из-под груды тяжелых, заваливших душу камней. Видно было, что начало песни дается ему трудно, сил не хватает пробиться сквозь утомление и печаль изнурительно прожитых лет. Но он не дал погаснуть простуженному сиплому звуку, вдыхая в него упорную силу. — Го-о-о-рят всю-у неде-е-люшку-у… — звук затрепетал, завибрировал, готовый сломаться и сникнуть. Но в опадающей волне вдруг возник внутренний напор, свежий порыв, от которого звук просветлел, возвысился, сильно и страстно вознесся. — Ни-че-го в ди-и-кой степи-и… — Заборщиков победно распрямил плечи, возвел синие помолодевшие глаза и сквозь золотую бороду из темного зева выдохнул: — Не о-о-ста-а-а-ло-о-ся…