Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Он оделся, спустился с печи, стараясь быть крайне осторожным со всем, что его окружало. Ибо любое перемещение, любое касание было сопряжено с перемещением, происходящим в невидимом мире, где в движение приводились не слабые отражения сущностей, а сами сущности. Так же и мысли — они указывали на движение огромных, недоступных разумению понятий, отраженных в его голове, как в замутненном зеркале. И это тоже не огорчало его, лишь волновало причастностью к загадочному незримому миру.

— Давай, Алеша, чай пить… Тань, ставь яишню на стол… — Заборщиков, утренний, с расчесанной бородой, в курчавой безрукавке, приобнял Сарафанова. Тот благодарно прижался к другу, и было странное чувство, что где-то в невидимой реальности существует другая изба, и в ней два друга, два духовных брата, прижались один к другому плечами.

Они сидели за столом, окружив черную масленую сковороду, на которой дымилась жареная картошка с оранжевой глазуньей. Дети, светленькие, в теплых домашних душегреечках, резонились, тыкали вилками в яишню, отбирая друг у друга кусок.

— Мама, а Васька мой желток отбирает!.. — жаловалась Лена. — Васька, ты плохой, станешь цыпленком!

— Я цыпленков не ем. — Вася овладел желтком, держа его на весу. — Это солнышко. Я желтое съем и солнышком стану. А ты белое съешь и станешь луной.

— Не хочу луной… Солнышком хочу… — хныкала Лена.

— А ну, цыц! — прикрикнул на них Заборщиков.

Сарафанов с аппетитом ел зажаренную картошку. Запивал сладким, черным, как деготь, чаем. Не было страхов, чувства погони. Он был в безопасности, был у друзей. Но при этом ощущалось соседство какого-то иного, просторного, светоносного мира, в котором он вчера побывал, когда пели с Заборщиковым песню. Вознесся на восходящих потоках, узрел восхитительную реальность, а потом покинул ее, но не мог забыть.

— Ну что? — Заборщиков, завершая трапезу, выглянул в окно, где было много синего, белого, солнечного. — Кое-что по хозяйству поделаем? — он предлагал Сарафанову разделить его хлопоты, не давал ему праздного отдохновения, не оставлял наедине с недавними страхами. — Пошли дрова пилить.

Сарафанов послушно, наивно, радостно согласился, во всем готовый следовать другу.

Вышли на снег, к сараю, где стояли усыпанные опилками козлы. Взялись с обеих сторон за толстенное березовое бревно, уложили на козлы. Двуручная пила, за которую они ухватились, была смугло-синей, с блестящими зубьями, мелодично постанывала. Они приладились, начали пилить, сначала нестройно, не угадывая движения друг друга, но потом сложили свои усилия в лад.

— Ну ты, Алеша, мужик здоровый, — произнес Заборщиков, — а я вот стал задыхаться.

Наваляв чураков, отдыхали, глядя на голубую бересту, белые, как кочерыжки, торцы, желтоватые, усеявшие снег стружки. Сарафанову нравилось зрелище наваленных чураков. Нравился низкий, засыпанный снегом сарай с кованым кольцом на воротах. Нравились колья в заборе, на которые присела встревоженная шумом сорока, покачала хвостом и полетела дальше по деревне. Ему нравился этот зимний, свежий, солнечный мир. Но он чувствовал соседство иного, невидимого, восхитительного мира, что был прекрасней и светоносней этого.

Вернулись в избу. Дети стали приставать к Сарафанову:

— Дядя Алеша, расскажите сказку!

Он согласился. Усадил их на лавку и стал рассказывать сказку про кота Самсона, ту, что когда-то в детстве слышал от матери. Больной, с возрастающим жаром, лежал в пугающем сумраке, посреди которого пламенел багровый, укутанный красным платком ночник, и мама, положив ему на лоб большую прохладную руку, рассказывала:

— У старика со старухой жил-был кот Самсон…

Дети, затаив дыхание, слушали, тараща одинаковые голубые глаза. Сарафанов сознавал, что где-то за лесами находится Москва, в которой остались неотпетая, непогребенная мать, отринувшая его любимая Маша, томящиеся в неволе друзья. И этот взорванный, клокочущий мир, где он, Сарафанов, совершил какую-то роковую ошибку, не учел аномалию и несовершенство бытия, «вывих истории», «выверт пространства и времени» — этот неполноценный, ущербный мир угрожает ему, рано или поздно его настигнет. Но помимо этого неполноценного, необъяснимого в своем несовершенстве и пагубе мира существует иной, восхитительный, совершенный. Там царит гармония, исключающая насилие. Там «Симфония «Пятой Империи» созвучна сияющей сфере, есть одно из ее воплощений. Туда, в этот свет, ему предстоит вернуться и заново пропеть псалмы, не вызывая ни в ком ненависть и отторжение, не испытывая ни к кому отчуждения и вражды.

— И вернулся кот Самсон к старику со старухой, и стали они жить-поживать и добра наживать, — окончил он сказку. Дети благодарно на него взглянули, вспорхнули со своих мест, как птички, и тут же о нем забыли. Поскакали на другую половину избы, шаля и дурачась.

Ближе к вечеру затопили баню. Подымая из колодца тяжелую, отекавшую капелью бадью, Сарафанов вспомнил свой давнишний стих: «В Рязани загляни в любой колодец, и ты увидишь сотни Богородиц…» Разглядывал зеркало воды, в котором чудесно отражалось небо, испытывал благоговение.

Пока горели в банной печке дрова и над огородом летел кудлатый дым, они с Заборщиковым вышли за деревню и гуляли по накатанной, со слюдяным блеском дороге, среди берез и сосен, красневших в вечернем солнце. Заборщиков рассказывал о романе, над которым работал. Роман был о патриархе Никоне и о церковном расколе.

— Оттуда все русские беды. Народ раскололся, а в Писании сказано: «Горе народу, разделившемуся в себе самом». С тех пор и живем в расколе, изводим друг друга. А в трещину вторгается всякая нечисть и изводит нас под корень… Живя в расколе, Россия обрекает себя на вечное самоедство. Избавившись от одного ига, тотчас попадаем под другое.

Вернувшись домой, направились в баню. В предбаннике было холодно, стояли ведра, бадейки, тазы. Они раздевались на лавке. Сарафанов босой стопой чувствовал сырой пол, а голой спиной — дующие из-за дверей сквознячки. Заборщиков, жилистый, с костистой спиной, подхватил керосиновую лампу, согнувшись, нырнул в низкую дверь, и они оказались в раскаленном пространстве, где венцы и доски потолка, казалось, звенели от сухого жара, камни на печке казались седыми, белесыми, вмурованный в печь чугунный таган трепетал черным расплавленным слитком готовой закипеть воды.

— Давай, Алеша, грехи смывать. — Заборщиков поставил лампу на подоконник. Ахая от наслаждения, влез на полок. Схватил губами нательный крестик и, скрючившись, замер, превратившись в скульптуру. Сарафанов устроился пониже, вдыхая жар, глядя, как темнеют в потолке сучки, готовые полыхнуть синим пламенем, как в тазу, распаренные, расплывшиеся, лежат веники. Крест на груди накалился и обжигал, и Сарафанов взял его в кулак, чувствуя его хрупкую резную форму.