Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

— Вся хворь, вся печаль долой! — произнес Заборщиков, освещенный с одного бока лампой. Освещенная сторона стеклянно блестела от пота. Другая, темная, казалась плоской, и на этой темной плоскости сиял восторженный синий глаз. — Не возражаешь, если поддам?

И началось священнодействие, которое Сарафанов воспринимал покорно и терпеливо, как языческий обряд, в котором оживали древние боги, пережившие крещение Руси, притаившиеся в лесных чащобах, речных омутах и деревенских банях.

Заборщиков хватал ковш с деревянной ручкой, черпал из котла, метал на камни, и они взрывались страшным грохотом и шипеньем. Раскаленный туман летел к потолку, а оттуда рушился нестерпимым жаром на головы, спины, и казалось, все тело превращается в факел, в котором сгорает душа, силится вырваться с последним воплем и стоном.

— Давай, Алеша, веничком тебя похлещу, — предложил Заборщиков, подбрасывая на руке черенок веника, стряхивая шелестящие брызги.

— Ты уж, Коля, хлещись на здоровье. А я посижу, погреюсь.

Из темного утла смотрел, как Заборщиков, распушив веник, хлещет себя, охает, шуршит листвой под мышками, свистит прутьями, задрав локоть, охаживая себя по спине.

— Знатно! — Заборщиков отбросил веник, стал ополаскиваться. Опрокидывал на себя ковши воды, блестел в свете лампы. Брызги шипели, попадая на камни. Вода хлюпала на пол и тут же высыхала.

— Мне хватит, — утомленно и благостно произнес Заборщиков, отправляясь к дверям. — Ты как, Алеша?

— Еще посижу, погреюсь.

Сарафанов сквозь оконце видел, как Заборщиков в предбаннике отирается полотенцем, натягивает чистую рубаху, залезает в полушубок. Хлопнул дверью, вышел из бани. Удалялся через двор к избе, скрипя снегом, окутанный паром. Сарафанов остался сидеть в смуглом сумраке, чувствуя исходящий от каменки бесшумный жар, глядя на недвижный оранжевый язык в лампе, на высыхающие, рассыпанные по полу листья.

Вдруг вспомнил, как в детстве мама привезла его в дом отдыха архитекторов в Суханово. Желто-белый чудесный дворец. Ампирные колонны. Старинная мебель. Уставленная цветами ротонда, где можно погрузиться в глубокий необъятный диван и смотреть, как в голых аллеях сыпет дождь и кто-то с зонтиком торопится среди осенних луж. Там была замечательная библиотека, пахнущая старинным клеем, кожаными корешками. Старушка-библиотекарша выдавала ему тяжелый фолиант с толстыми страницами, где изображались сцены царской охоты и золотом был оттиснут величавый двуглавый орел.

Это воспоминание прилетело само собой, без видимой причины. Он подумал, что оно явилось не из прошлого, а из того недосягаемого мира, в котором мама, молодая, сосредоточенная, собирает этюдник, ящик с красками, папку с листами бумаги и отправляется в парк, где в черных ветвях дрожит, пролетая, клочок голубого неба.

Эта мысль умилила его. Он поднялся, встал в рост, почти доставая головой потолок. Черпал ковшом горячую и холодную воду, мешая ее в деревянной бадеечке. Стал ополаскиваться, чувствуя, как вода течет по плечам, груди, животу, пробегает по ногам. Неторопливо, с наслаждением совершал омовение, смывая с себя страх недавнего прошлого, ужас дороги, унижение бегства, освобождаясь от грехов, от роковых ошибок, от изнурительного непонимания, сопровождавшего его на протяжении жизни. Все уносила вода, все испепелял бесцветный жар. Огонь в лампе казался недвижным оком, наблюдавшим, как он совершает обряд омовения.

Вышел в предбанник. Здесь было холодно, тянуло сквозняком. Отерся полотенцем. Просунул ноги в белые полотняные порты. Облачился в белую холщовую рубаху. Сунул стопы в опорки, нащупав пальцами комочек свалявшейся шерсти. Заглянул в осколок зеркала, приблизив лицо к стоящей за оконцем лампе. На него смотрел худой, с запавшими щеками и резкими складками лик, исполненный строгого ожидания. Он взял расческу и расчесал влажные волосы. Набросил на плечи тулупчик и вышел из бани.

Изба желтела окнами, за которыми двигались тени. Небо было синим, ночным, просторным, в котором реяли невесомые силы, прозрачные лучи, слабо озарявшие далекие поля и туманные, едва различимые леса. Сарафанов сделал несколько шагов по скрипучему снегу, собираясь подняться на крыльцо, но, повинуясь таинственному влечению, подошел к калитке, хрустнул промороженными петлями и вышел на деревенскую улицу. Кое-где в домах мутно желтели огоньки. Сарафанов, повинуясь все тому же неизъяснимому зову, пошел по улице, но не в сторону домов, а туда, где улица переходила в дорогу и где днем они гуляли с Заборщиковым.

Дорога была скользкой, слабо голубела, чудесно похрустывала. Он шел, окруженный деревьями, чувствуя бесконечность дороги, как если бы она вела из одной половины Вселенной в другую, и на всей ее пустынной протяженности он был единственный путник.

Внезапно над деревьями всплыла звезда, единственная в небесах, прозрачно-голубая, окруженная прозрачным сиянием. Он радостно узнал этот влажно-голубой, прозрачный блеск. Тем же блеском светился волшебный бриллиант, взращиваемый в сокровенной лаборатории, который не был похищен, но чудесно взошел в ночных небесах над бескрайней русской дорогой. Сарафанов улыбался звезде, тянулся к ней губами, целовал окружавшее ее сияние. Звезда плыла перед ним, оставляя нежный гаснущий след, указывая ему путь.

Во время ходьбы полушубок соскользнул с плеч и упал на дорогу. Он не стал его подбирать, а продолжал шагать, подымая глаза к звезде. Он был в белых одеждах и почти сливался с дорогой, словно растворился в воздухе. Было холодно, но этот холод не жег и не мучил, а лишь ослаблял ощущение телесности, делал шаги все легче и невесомей.

Ему показалось, что кто-то идет за ним. Обернулся — дорога была пустой. Но ощущенье того, что кто-то шагает следом, не проходило. Он снова обернулся и увидел троих, шагавших ему вослед. На них были долгополые, расшитые шелками одежды, головы украшали островерхие колпаки и тюрбаны. В руках они несли дары — корзины с фруктами, стеклянные фляги с вином, блюда с жемчугом и каменьями. Он не удивился их появлению. Голубая путеводная звезда плыла перед ними, ныряя и взлетая над волнистыми деревьями.

Звезда влекла к себе, и Сарафанов сошел с дороги. Он шагнул в сугроб, провалился. Валяный чобот соскользнул с ноги и остался в снегу. Следом за ним и второй. Босиком, не испытывая холодного ожога, он пошел дальше, и уже не проваливался в снег. Почувствовал, как пересек грань миров, словно тело его было пропущено сквозь прозрачную плоскость, и он, подобно лучу, преломился в этой грани, породив вокруг множество легких спектров.

Звезда текла над лесными вершинами, увлекала его в чащу. Он перемещался, почти не касаясь снега ногами, в белых одеждах, направляемый путеводной звездой. И увидел озаренное золотистым светом пространство, среди которого, опустившись на мягкий ковер, молодая женщина кормила грудью ребенка. Каштановые, с малиновым отливом волосы были собраны в тесный пучок. Она нажимала пальцами на свою млечную, с голубоватой жилкой грудь, и младенец хватал розовыми губами набухший сосок. Сарафанов радостно изумился, узнав в женщине Машу. Испытал к младенцу отцовскую нежность, устремился к ним. Но Маша остановила его любящим взглядом: