Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

— Летом, Бог даст, утеплю терраску, туда переведу кабинет. А то, вишь, дети растут, тесно в избе. Спасибо тебе за помощь, Алеша. На дарованные деньги я плотников нанял, материал заготовил.

Сарафанов оглядывал дом. Старые, венец к венцу, возведенные стены. Коричневые потолки с сучками. Затейливые занавесочки на окнах, за которыми синел вечерний снег. Рукодельный, из цветных лоскутов абажур. Просторная деревянная кровать с резной спинкой, на которой чьей-то наивной, давнишней рукой были нарисованы два целующихся голубя. Этот дом стал для него приютом. Деревянный, наполненный теплом и уютом короб заслонил его от напастей. С благодарностью, слезным умилением он рассматривал верстачок с деревяшками, над которыми трудился маленький Василек. Брошенную на цветной половик растрепанную куклу, на время позабытую Леночкой. Гору бумаг на столе Заборщикова, говорящих о неторопливых, рассчитанных на годы трудах.

«Дом друга, — думал умиротворенно Сарафанов. — Обитель покоя».

— Давайте к столу, мужички! — громко позвала Татьяна.

Ели теплые, томленые щи. Тыкали вилкой в масленую сковороду, цепляя картошку с яичницей. Чокались гранеными стопочками, обжигаясь рябиновой деревенской настойкой. Дети с любопытством взирали на незнакомца. Татьяна улыбалась радушно. Заборщиков тянул чарочку:

— Давай, Алеша, за встречу! Все хорошо. Все слава Богу.

Где-то сзади, за лесами, оставалась огромная, рокочущая, полная опасностей Москва, долгий путь с пережитыми кошмарами. Сарафанов опьянел от рябиновки, от сытной еды. Глаза его стали смыкаться. Его уложили на печь, на теплую лежанку среди какой-то ветоши, спекшихся рукавиц и носков. Слыша тихие голоса в избе, чувствуя, как льется в него мягкое тепло, он с благодарностью и умилением заснул.

Проснулся от тревожной вибрации. В избе было темно. Печь по-прежнему источала тепло. Но по стенам, по округлым венцам пробегала голубоватая рябь, взлетали и опадали неразборчивые тревожные звуки. За перегородкой, на другой половине, работал телевизор — излучал голубоватую рябь, нестройные беспокоящие звуки. Сарафанов спустился с лежанки, перешел на другую половину. Здесь, в самодельном креслице перед телевизором, поместился Заборщиков. Рядом на стуле, забыв отложить кухонное полотенце, сидела Татьяна. Дети спали на кровати, выставив тонкие голые ноги, и по ним пробегали голубоватые сполохи телевизора. Сарафанов присел на край детской кровати.

И первое, что увидел Сарафанов, — это яростное, клокочущее, выступающее за пределы телеэкрана лицо Дины Франк. Ее черные, блестящие кудри, жестокие сочные губы, выпуклые, блистающие праведной ненавистью глаза:

— Мы предупреждали правительство, предупреждали российскую и мировую общественность об угрозе русского фашизма! И потребовались эти кровавые всплески, эти изуверские акты насилия, чтобы мир убедился в нашей правоте! Я по-прежнему настаиваю на существовании разветвленного фашистского заговора, пронизывающего силовые структуры, партии, православную церковь, интеллигентские крути, часть бизнеса! Господин Сарафанов, который разыскивается сейчас компетентными органами, идеолог фашистской организации, к нему сходятся все паутины заговора! Поэтому, повторяю, насущным является скорейшая поимка этого преступника, его тщательный допрос с целью выявления фашистского подполья в России!

Она воплощала собой возмездие — плещущие волосы, черное ожерелье на голой шее, карающие взмахи сильных рук. Она видела Сарафанова. Отыскала его в крестьянской избе. Направляла на него хохочущие злые глаза.

Вскоре на экране появился Агаев. Он был едва узнаваем. Исчезла его аристократическая утонченность, деликатное обаяние, изысканная простота. Он был груб и свиреп. Одна рука его была на перевязи, кисть забинтована. И это убеждало Сарафанова, что перед ним действительно его недавний помощник, которому он прострелил ладонь.

— У всякого разветвленного заговора есть своя идеология. Есть свой идеолог… Мысль о богоизбранности России, о ее мистическом предназначении создает расистский заряд чудовищной силы, который отравляет людские сердца. Поклонники этой теории уже составляют миллионы. Мало будет изловить нового бесноватого фюрера Сарафанова. Мало будет учинить над ним второй Нюрнбергский процесс. Предстоит глубинная чистка зараженного антисемитскими ядами общества. Чистка, которая охватит армию и ФСБ, политические партии и так называемые «патриотические организации», и даже саму православную церковь с ее антиеврейским подтекстом. У нас собрана обширная информация о нелегальной фашистской сети, и нам будет с чего начать…

Сарафанов чувствовал, что обнаружен. Его безопасность являлась мнимой. В ночи по пустынной рязанской трассе, по лесным колеям светят воспаленные фары, мчатся машины. И сейчас за стенами беззащитной избы раздастся железный рев, в дверь застучат, вломится ОМОН с оружием, с наручниками, с ненавидящими лицами. И от этого предчувствия у Сарафанова — удушающая слабость и немощь.

Агаева сменил депутат Государственной Думы Лумпянский. Обычно миловидный, застенчивый, с голубыми глазами и девичьим румянцем, теперь он был похож на разъяренного экзекутора, чьи мышцы, рывок головы, блеск глаз и оскал зубов вкладывались в секущий удар бича, от которого вздрагивала подвешенная на дыбу жертва.

— Давно пора принять «Закон об антисемитизме»! Если мы хотим подавить фашизм, нам необходимо ввести «нюрнбергское законодательство»! Пусть оно воспроизводит закон двадцать второго года, позволявший расстреливать рьяных антисемитов!.. Это будет единственный случай, где мы нарушим мораторий на смертную казнь! И пусть нас Европа поймет! Мы боремся у себя с тем, что может превратить не только Россию, но и страны Европы в фашистский ад!

Действо, которое транслировало телевидение, было какой-то пресс конференцией. Лысенький очкастый ведущий давал слово участникам, которые сидели за длинным столом, напоминавшим трибунал. Сарафанова бил озноб. Безвольная душа трепетала от мысли, что его схватят, закуют, поместят в «одиночку». И последуют нескончаемые ночные допросы, крики следователя, побои, слепящий свет лампы. Из него станут выбивать показания на людей, перед которыми он благоговел, — на писателей и художников, философов и богословов, генералов и академиков. По истечении времени их всех с затушеванными синяками и наспех залеченными ранами, исхудалых и немощных, привезут на процесс в Колонный зал Дома Союзов. Среди белоснежного мрамора и хрустальных люстр государственный обвинитель в полувоенном френче, в очках, с интеллигентной бородкой станет требовать для всех смертной казни.